Человек из двух времен. Дворец вечности. Миллион завтра

Лейтенант Конвери маячил где-то на краю поля его зрения, так близко и одновременно отдаленный от него на бесконечное число лет, отделенный безмерностью пульсирующего, флюоресцирующего света.

— Это ваша жена?

— А кто бы это еще мог быть? — ответил Бретон надтреснутым голосом. — Кто другой?

Спустя некоторое время он узнал, что Кэт была оглушена, изнасилована и заколота. Сотрудник, сведущий в судебной медицине, добавил, что он не в состоянии установить последовательность, в которой были совершены эти три акта. В течение нескольких дней улаживания бессмысленных формальностей Бретон достаточно успешно подавлял в себе ощущение вины, отдавая себе, однако, отчет в том, что он сейчас бомба, запал которой подожжен, что его теперешняя жизнь — это наносекунды, предшествующие взрыву.

Когда наконец дошло до этого взрыва — это случилось на следующий день после погребения Кэт, — он напоминал взрыв, наблюдаемый на киноленте, движущейся замедленно. Бретон находился тогда в северной части города и брел без цели по улице мимо обветшалых домов. Было холодно; хотя дождя не было, тротуары почему-то были мокрыми. Вблизи от одного из перекрестков он нашел чистое, свежее перышко и наклонился, чтобы поднять его. Оно было полосатым, с чередующимися серо-перламутровыми и белыми полосками. Потерянное, видимо, птицей в поспешном полете, оно напомнило ему, что Кэт тоже носила одежду так, как если бы это было ее природное оперение. Он посмотрел по сторонам в поисках какого-нибудь подоконника, чтобы положить на него перышко, словно найденную перчатку, и увидел мужчину в изношенных рабочих штанах, который стоял у ворот и, усмехаясь, смотрел на него. Он отпустил перо, позволив ему упасть на грязный бетон, и накрыл его ногой.

Следующее его осознанное действие произошло пятью неделями позже: лежащий в больнице Бретон открыл глаза.

Отрезок времени, предшествующий этому событию, нельзя было бы назвать выпавшим, даже с его точки зрения, однако он был так смят и деформирован, что казался картиной, рассматриваемой через заиндевевшее стекло, потому что все это время Бретон пил, обезболивая душу чистым спиртом и суживая этим путем границы сознания. Но где-то в тумане этого меняющегося, как в калейдоскопе, мира зародилась мысль, которая его возбужденному мозгу показалась гениально простой.

Полиция сказала ему, что психопата, совершившего убийство, будет трудно обнаружить. В таких случаях надежда на удачу особенно ничтожна. Ему дали понять, что если пускать женщин одних ночью в парк, то на что, собственно, надеяться?

Бретон убедился, что ему становится не по себе в их обществе. Он открыл удивительную вещь, касающуюся образа мышления полицейских: общаясь так много с уголовниками, они приняли в свое сознание существование совершенно особого морального кодекса. Не соглашаясь с ним, они начали, однако, до определенной степени понимать его, в результате их собственный моральный кодекс подвергся легкому изменению. Зная величину этого изменения, можно, конечно, в дальнейшем соответственно настроить свой инструмент, но Бретон чувствовал себя среди них игроком, который не знает правил игры. Поэтому они и смотрели на него оскорбленно, когда он спрашивал их о результатах расследования, а потому в какой-то момент этих последних недель он решил ввести свои собственные правила.

Не было свидетеля убийства Кэт, а поскольку не существовало ни одного мотива к совершению этого преступления, его ничто в физическом смысле не связывало с этим преступлением. Но, размышлял он, есть другие связи. Он, Бретон, не может знать убийцу, но убийца должен знать его. И местная пресса, и телевидение широко освещали это дело, причем публиковали и фотографии Бретона. Не может быть, чтобы убийца не заинтересовался человеком, которому он так жутко поломал жизнь. Бретон пришел к убеждению, что если бы он увидел убийцу на улице, в парке или в баре, то, несомненно, узнал бы его по глазам.

Город этот не так уж велик, и вполне возможно, что за время своей жизни он видел, пусть мимолетно, каждого жителя хотя бы раз. Разумеется, он должен ходить по улицам, двигаться, показываться везде, где бывают люди, сравнивать их лица с тем, что запечатлелось в его сознании, как на пленке, до того дня, когда он заглянет в глаза какого-то человека и будет знать… А когда это случится…

Бледный огонек надежды маячил в течение пяти недель, пока, наконец, не потух, погашенный алкогольным отравлением и недоеданием.

Бретон открыл глаза и по особому оттенку света на потолке понял, что уже выпал снег. Он ощущал голодное посасывание в желудке, и ему вдруг захотелось густого домашнего супа. Он сел на постели, огляделся и убедился, что находится один в комнате, выглядевшей совершенно безлично, если бы не несколько темно-красных роз. Он узнал любимые цветы своей секретарши Хетти Кэлдер. В нем ожило воспоминание о ее некрасивом, лошадином лице, склонившемся над ним с выражением беспокойства и сочувствия. Он чуть заметно улыбнулся. Раньше каждый раз, когда ему случалось хватить лишнего, она расстраивалась и чуть ли не худела; интересно, как она выносила его поведение в течение последних пяти недель?

Голод давал о себе знать все настойчивей, и Бретон потянулся к звонку.

Пятью днями позже та самая Хетти отвезла Джека домой на собственном автомобиле.

— Послушайте, Джек, — сказала она, доведенная до крайности, — вы в самом деле должны пожить у нас какое-то время. Нам с Гарри будет очень приятно, а коль скоро у вас нет близких родственников…

— Я справлюсь, Хетти, — ответил он. — Еще раз благодарю вас за приглашение, но для меня сейчас самое время вернуться домой и, наконец, как-то собраться.

— А вы действительно справитесь? — Хетти великолепно вела машину по улицам. Со старым большим автомобилем она управлялась не хуже мужчины. И все время затягивалась сигаретой, с которой на пол падали пушистые комочки пепла. Ее бледное лицо потемнело от огорчения.

— Я в самом деле отлично справлюсь с собой, — заверил он ее с признательностью. — Во всяком случае, я уже могу думать о Кэт. Конечно, это ужасно больно, но я уже как-то согласился с этим. А до того не мог. Мне трудно это объяснить, но я не мог отказаться от мысли, что должно существовать какое-то официальное учреждение, вроде Департамента Смертей, куда я мог бы пойти и объяснить, что произошла ошибка. Что Кэт не могла оказаться убитой. Я болтаю вздор, Хетти.

Хетти взглянула на него краем глаза.

— Вы говорите теперь просто как человек, Джек. В этом нет ничего странного.

— А как я говорю обычно?

— В течение последних пяти недель дела шли вполне хорошо, — перевела разговор Хетти. — Нужно будет принять много людей.

Она начала отчитываться перед ним о новых контрактах и о выполнении уже заключенных.

Постепенно Джек осознал, что все это не интересует его так, как должно было бы интересовать. Прирожденный мастер на все руки, он без усилий овладел своей специальностью, поскольку она казалась великолепной с экономической точки зрения, после чего начал работать в геологической фирме, которую затем и возглавил, когда владелец ее ушел на пенсию. Все было так просто, так неотвратимо, но в то же время почему-то не давало настоящего удовлетворения. Он всегда так любил мастерить, работать руками, которые, казалось, обладали собственным умом, а теперь оказалось, что у него нет на это времени.

Бретон ежился в своем плаще, глядя с тоской на черные, мокрые улицы, напоминающие каналы, вырытые в сугробах грязного снега. Когда автомобиль ускорил ход, белые воздушные хлопья начали срываться с капота; они беззвучно ударялись о стекло, а затем уносились назад, где таяли и исчезали. Он старался сосредоточиться на том, что говорила Хетти, но вдруг со страхом заметил, что в воздухе перед ним появилась цветная мигающая точка. Не теперь, только не теперь, подумал он, протирая глаза, но мерцающая маленькая искорка уже начала увеличиваться. Не прошло и минуты, а она уже сверкала и вращалась, как новенькая монета, оставаясь все время в середине поля зрения правого глаза, независимо от того, куда он поворачивал голову.