Человек из очереди

Вот это да, Вера Васильевна будет удивлена, но и обрадована, это же вопрос завтрака и ужина можно считать закрытым.

И как-то внезапно стало тихо, словно б заподозревали людей, не обман ли это, не пустой ли слух, и тут две продавщицы пронесли поднос, полный сосисок, да каких блестящих, тонких, длинных, и высыпали сосиски на прилавок у стенки, да еще один поднос, да еще один, так что прилавок, да что — весь отдел, да что — весь магазин, приняли вид места как бы процветающего, сытого, полнокровного.

— Эвон сколько их, всем, верно, хватит, — сказала бабка за спиной Владимира Ивановича.

— А то днем отдельную колбасу привезли, так жир в ней неживой какой-то. Он на сковородке не топится и на зубах хрустит.

— Так ведь химия входит в быт. Вот и хрустит на зубах.

— Вот и здравствуй, ухо, Новый год.

— В сосисках хоть мясо есть.

— Но мало.

— А всё-таки есть, запах дают. Тоже дело не последнее.

— А вот вспомнил шутку. Через двадцать лет сын у папаши спрашивает, мол, папаша, а что такое сосиски?

— Тоже разговорчики между тем, стали много говорить.

Но так это беззлобные речи ведут людишки, баловство им предстоит за ужином. Эх-хе, да вот я здесь стояла, за батонам только отходила, и я занимала, да черт с ними, Катюша, пускай подавятся сосисками, отстань же ты от женщины, папаша, вот именно отстаньте от женщины, грязный мужчина, ведь мы в одной квартире живем, ладно, возьми полкило, и когда в очереди навели порядок и она зигзагами и вензелями заполнила магазин, выяснилось, что перед Владимиром Ивановичем стоит человек пятьдесят и никак то есть не меньше, и вот тогда впервые кольнула его тревога, а ведь эдак на всяк зубок не напасешься мяса вареного, но он соображение это отбросил как совершенно пустое.

Но видно кого-то счет людей тоже растревожил и уже продавщице крикнули:

— По килограмму в одни руки отпускайте.

Но этого ожидали те, кто стоял у прилавка и уже чувствовал вкус мясца на зубах, и они с ходу взмылились:

— Умные какие! Мы тут с трех часов толкались.

— То и оно. А вот ты попаши целый день, как мы.

— Уже отпахались.

— Так и сиди у телевизора. А то не продохнуть. Все лучшее расхватают.

— Тебя не спросили, мымру.

— Да помолчала бы, параша. Не валяла бы фантика.

— Старая, постыдилась бы.

— Тихо, люди, тихо.

— Пискля!

— Хоть бы по заботам давать стали. А то эти песочники всё слопают.

— Не накаркать бы. И когда кончится?

— Тоже разговоры вот говорим.

— Да куда ей три кило! Совсем обнаглели люди.

— Да у меня шестеро.

— Ну дает. А нам что останется?

— Шестеро, говорю.

— Ну, и открывай дома сосисочную фабрику.

— А помучайся с мое, тогда запоешь. А то по консультациям все умеем бегать, шустрячка-сонька.

— Отстаньте от женщины.

— Как детей, так давай, двое уже служат, а как сосиски, так шишка с маслом.

— Тоже разговорчики.

— Ну, параши.

— Уйди с глаз порезвее, тютя-матютя. Петухом у меня закукарекаешь.

Ну что с людишками делают, думал Владимир Иванович, ты ведь брось им сосиски, да без бумаги, так ведь схватят и спасибо скажут.

Это он, впрочем, зря высокомерничал. Купить сосисок ему очень хотелось. Иначе махнул бы рукой и покопатил домой — а пусть хозяйка сама выкручивается. Но хозяйку ему было жалко — ей сегодня в восемь вечера заступать на дежурство — а это телефонистка на междугородной — а завтра по магазинам не побегаешь, потому что надо сидеть с больной Иришей.

И так это незаметненько добрался Владимир Иванович до последней прямой — коснулся плечом прилавка, так это до победы оставалось метров семь. И тут заметил он, что сосиски тают уж очень быстро, прямо-таки на глазах испаряются. Причем новых не подносили.

И тихо как стало в магазине — словно бы смотрит всякий человек, как тает счастье либо жизнь его или близкого человека, а сделать ничего не может.

А проскользнул мимо рассольников, икры кабачковой диетической, добрался уже до масла растительного и нервничал, сердился на тех, кто задерживается у прилавка или пытается втереться без очереди, — а никто и не пытался, понимая, что жизнь все же дороже сосисок, — ведь же растерзают люди, если что.

И здесь дело какое: понимал, конечно, Владимир Иванович, что из-за сосисок изводиться, даже стыдно ему было — никогда не следует ронять свое рабочее достоинство, все понимал он, успокаивал себя, да пропади они вовсе пропадом, эти сосиски, но душа горела, и она очень желала, чтоб ему, хоть последнему, но что-нибудь досталось.

А люди, видя близость конца, завелись, глаза у них завидущие, в движениях суетливость, вот скажи человечку: унизься — и дам товар без очереди, — и унизится, да сам он такой же, Владимир Иванович, коли попал в круговерть очереди. Да и кто ж это в деле таком спокойствие сохранит? То уж человек без сердца, каменный человек.

Но все на свете имеет конец, верно ведь? Продавщица громко сказала:

— Всё! Граждане, не стойте!

И тишина утраты, и сразу за ней взрыв:

— А мы-то что же?

— А говорила задним — не занимаете.

— Да что дразнитесь!

— Сами небось нахапали.

— Ряжки наели!

— Да, и себе кило. А постой здесь двенадцать часов.

— Только по губам помазали, параши.

— Хабалка!

— А директора дайте!

— Может, сразу министра?

— Издевается.

— Дайте книгу жалоб!

— И предложения?

— Издевается, матрена! Где товар? Дайте начальство — хуже будет. Прилавок разнесем, — и кто-то стукнул кулаком по прилавку.

Продавщица малость струхнула.

— А вот милицию, — заливисто начала она.

— А обэхээс, — крикнул кто-то издалека.

Позвали заведующую, женщину пожилую и болезненную.

— В чем дело, товарищи?

— Под прилавком пошарьте.

Та заглянула под прилавок.

— Нет ничего.

— И нам позвольте.

— Не имею права. Вы в одежде. Я вынесу накладные.

И вынесла. Протянула кому-то.

— Видите: сосиски, семьдесят килограммов. Было здесь семьдесят, вот вы, женщина?

— Примерно так.

— Отдыхайте, товарищи. Приходите завтра.

— Да что это с людьми делают.

— Сами от пуза, в три горла, на нас — наплевать.

— Разговорчики такие.

— Скоро требуху выбросят, а мы будем жрать и хрюкать.

— Тоже поосторожней на поворотах.

И всё! Стихли люди, лишь глухое ворчание — обнаглели! наплевать! народ!