Человек из преисподней. Дом

Аккуратно отрезав ломоть хлеба, степенно нацедив себе кипятка и повторно залив пользованный пакетик чая, старикан откинулся на спинку кресла.

– Сразу скажу – много не помню, – деловито прокряхтел он, довольный вниманием молодежи. Пригубил, почмокал, оценивая вкус. – Даже можно сказать – почти ничего. Оно ведь как… да, помню я и солнце, и небо синее, и деревья… А потом черный провал – и паутина. Словно кусок башки выстригли. И тогда у всех так. Все, что знали и умели, вся память от прошлого – осталась, а как здесь оказались – хоть убей отшибло…

– Газ? – предположил Сашка Чуваков.

– Оно, скорее, так и есть, – кивнул старик. – Прорыв, по всему, разом всех и накрыло. И вроде бы мелькает что-то… – он покрутил пальцем вокруг головы, – но смутно этак, словно тени…

– А много тебе лет тогда было, дедуль? – спросил Гришка.

– А я знаю?.. Может, пять, может – десять, – пожал плечами старик. – Ясно, не младенчик, раз солнце помню. А сколько точно – не скажу.

Первые Дни… – он замолк, и глаза его вдруг затуманились, словно повернулись внутрь себя на шарнирчиках. – Первые Дни, сынки, это разговор особый… В Первые Дни-то и стало ясно, кто из нас чего стоит… Было тогда нас, почитай, тысяч десять. Спопервоначалу. Потом уж, за год, до семи…

– Умирали?.. – тихонько спросил Сашка.

– Принесет мать банку… – не слыша вопроса, медленно продолжал дед Никита, глядя куда-то вдаль, словно заглядывал в далекое прошлое, в те дни, когда был еще не седым скрюченным загогулиной стариком, а маленьким мальчишкой. – На складе получали. С банкой консервы четыре сухаря полагалось. И все это – на неделю. Запремся. Пока она суп варит – я в углу лежу. Скрючишься, брюхо руками к позвонкам прижмешь – все полегче. Дух с варева – с ума сойти! А голод жуткий, кишки друг дружку сосут… Из консервы получалось еды на трое суток. Сначала бульон мясной, его на сегодня, чтоб, значит, с голодухи заворот кишок не случился; завтра уже само мясо едим – волоконце отщипнешь, обсосешь во рту, зубами перемелешь в жижу и после уж только глотай; а на третий день сухари туда, в каструлю, где остатки бульона. Снова похлебка… Пока банка в доме – за дверь не думай. Разорвут. Свои же, кто не утерпел, сожрал консерву в присест, по коридорам караулят, тенями неслышными скользят, словно призраки. По духу чуяли, где есть… После уж, на четвертый день, когда снова в доме пусто – тогда можно выйти. И так – до следующей недели, в понедельник снова раздача на складах…

Крыс ловили, жрали. Хоть и мало тогда их было. А ящеров и змей вовсе не видали, после уж они откуда-то взялись… Вся надежда – склад, что в Доме имелся, да свиньи. Но разве прокормишь такую ораву? Десять тыщ человек!.. Куда там… Нормы урезали максимально, только чтоб ноги таскать. Как в блокадном Ленинграде, прости господи. А толку?..

Умирали, спрашиваешь? Умирали. Вечером спать ляжешь – из коридора кричит. Знаешь, как от голода кричат? Безнадежно, монотонно, на одной ноте… Долго, порой и всю ночь. И с каждым часом все тише, и тише, и тише… Утром выходим с матерью за водой – а он под дверью лежит. Неживой, конешно. Шел, упал, сил подняться нет, ползти – тоже. А выйти к нему никто и не вышел – сами такие же. День лежит, смотрит в потолок глазами мертвыми. Вечером придут солдаты, берут его в Отработку волочь. Четверо их – так они сами от голода шатаются. Унесут кой как. Все, прощай, человек. Кто просто тихо умирал; кто пытался своих же грабить, но потом умирал – сам ли, или солдаты помогали; кто охотился с ножом или арматуриной в пустых коридорах и после людей ел – и умирал в петле; кто до последнего на Периметре стоял – и потом все равно умирал, там же, на посту. Обныкновенно это стало. Обычно. Утром выползешь в коридор – а отсек напротив нараспашку. Выносят. Завтра – сосед справа. Послезавтра – через пять дверей или в конце коридора. У кого мать, у кого отец. Сын ли, дочь… Так три тыщи и перетаскали…

А раз собрались кто поотчаяннее, кому совсем уж край – и на ферму! Ферма тогда одна была, да не в Галерее, а на третьем уровне, где Убежище теперь. И давай штурмовать! Свиней-то раз-два и обчелся – так нет… Голод не тетка. Солдаты тогда сотни три народа положили. Прям с пулеметов резали толпу. Кровищи – море! А не пустили. Иначе, может, и не выжил никто, если б свинюш растерзали… Но и тоже, вишь, на пользу получилось. Всех, кого порезали, – на корм свиням. А как ты хотел?.. Все в дело сгодится.

И ведь сами – сами-то они держались, из вояк, кто свиней стерег! Иные бы плюнули да пожрали все – а эти нет. Берегли… Счет вели скрупулёзно и как прибыток – сразу на всех делили. Говорят, кто и сам там же умирал, а животину ни-ни, не ели…

Щенок у меня был… Щас уж и не помню, откуда тут появился – память-то отшибло начисто, и не токмо у меня. Картинки смутные – да, мелькают, а так штоб с понятием – этого нет… Тошшой! Сущий шкилет. Я его гладить – а он мне пальцы грызет с голодухи… Челюстишка-то слабая еще, куда ему, даже не царапнет… ан нет. Мурзится, взвизгивает – а не отпускает!.. Хотела мать его сварить – да я не дал. И от коридорных призраков прятал… Из своей доли ему уделял, подкармливал, как мог…

Конец ознакомительного фрагмента.