Человек, который совратил Гедлиберг
Шрифт:
Голос ее затих. Потом она подняла глаза и проговорила не то испуганно, не то радостно:
– Ушел! Но, может быть, уже поздно! Или время еще есть? – И старушка поднялась со стула, взволнованно сжимая и разжимая руки. Легкая дрожь пробежала по ее телу, в горле пересохло, и она с трудом выговорила: – Да простит меня господь! Об этом и подумать страшно… Но, боже мой, как странно создан человек… как странно!
Миссис Ричардс убавила огонь в лампе, крадучись подошла к мешку, опустилась рядом с ним на колени и ощупала его ребристые бока, любовно проводя по ним ладонями. Алчный огонек загорелся в старческих глазах несчастной женщины, Временами она совсем забывалась, а
– Что же он не подождал… хоть несколько минут! И зачем было так торопиться!
Тем временем Кокс вернулся из редакции домой и рассказал жене об этой странной истории. Оба принялись с жаром обсуждать ее и решили, что во всем городе только покойный Гудсон был способен подать страждущему незнакомцу такую щедрую милостыню, как двадцать долларов. Наступила пауза, муж и жена задумались и погрузились в молчание. А потом обоих охватило беспокойство. Наконец жена заговорила, словно сама с собой:
– Никто не знает об этой тайне, кроме Ричардсов и нас… Никто.
Муж вздрогнул, очнулся от своего раздумья и грустно посмотрел на жену. Она побледнела. Он нерешительно поднялся с места, бросил украдкой взгляд на свою шляпу, потом посмотрел на жену, словно безмолвно спрашивая ее о чем-то. Миссис Кокс судорожно глотнула, поднесла руку к горлу и вместо ответа только кивнула мужу. Секунда – и она осталась одна и снова начала что-то тихо бормотать.
А Ричардс и Кокс с разных концов города бежали по опустевшим улицам навстречу друг другу. Еле переводя дух, они столкнулись у лестницы, которая вела в редакцию, и, несмотря на темноту, прочли то, что было написано на лице у каждого из них. Кокс прошептал:
– Кроме нас, никто об этом не знает?
И в ответ тоже послышался шепот:
– Никто. Даю вам слово, ни одна душа!
– Если еще не поздно, то…
Они бросились вверх по лестнице, но в эту минуту появился мальчик-рассыльный, и Кокс окликнул его:
– Это ты, Джонни?
– Да, сэр.
– Не отправляй утренней почты… и дневной тоже. Подожди, пока я не скажу.
– Все уже отправлено, сэр.
– Отправлено?
Какое разочарование прозвучало в этом слове!
– Да, сэр. С сегодняшнего числа поезда на Брикстон и дальше ходят по новому расписанию, сэр. Пришлось отправить газеты на двадцать минут раньше. Я еле успел, еще две минуты – и…
Не дослушав его, Ричардс и Кокс повернулись и медленно зашагали прочь. Минут десять они шли молча; потом Кокс раздраженно заговорил:
– Понять не могу, чего вы так поторопились?
Ричардс ответил смиренным тоном:
– Действительно зря, но знаете, мне как-то не пришло в голову… Зато в следующий раз…
– Да ну вас! Такого «следующего раза» тысячу лет не дождешься!
Друзья расстались, даже не попрощавшись, и с убитым видом побрели домой. Жены кинулись им навстречу с нетерпеливым: «Ну что?» – прочли ответ у них в глазах и горестно опустили голову, не дожидаясь объяснений.
В обоих домах загорелся спор, и довольно горячий: а это было нечто новое: и той и другой супружеской чете спорить приходилось и раньше, но не так горячо, не так ожесточенно. Сегодня доводы спорящих сторон слово в слово повторялись в обоих домах. Миссис Ричардс говорила:
– Если б ты подождал хоть минутку, Эдвард! Подумал бы, что делаешь! Нет, надо было бежать в редакцию и трезвонить об этом на весь мир!
– В письме было сказано: «Разыскать через газету».
– Ну и что же? А разве там не было сказано: «Если хотите, проделайте все это негласно». Вот тебе! Права я или нет?
– Да… да, верно. Но когда я подумал, какой поднимется
шум и какая это честь для Гедлиберга, что иностранец так ему доверился…– Ну конечно, конечно. А все-таки стоило бы тебе поразмыслить немножко, и ты бы сообразил, что того человека не найти: он лежит в могиле и никого после себя не оставил, ни родственника, ни свойственника. А если деньги достанутся тем, кто в них нуждается, и если другие при этом не пострадают…
Она не выдержала и залилась слезами. Ричардс ломал себе голову, придумывая, как бы ее утешить, и наконец нашелся:
– Подожди, Мэри! Может быть, все это к лучшему. Конечно, к лучшему! Не забывай, что так было предопределено свыше…
– «Предопределено свыше»! Когда человеку надо оправдать собственную глупость, он всегда ссылается на «предопределение». Но даже если так – ведь деньги попали к нам в дом, значит, это было тоже «предопределено», а ты пошел наперекор провидению! По какому праву? Это грех, Эдвард, большой грех! Такая самонадеянность не к лицу скромному, богобоязненному…
– Да ты вспомни, Мэри, чему нас всех, уроженцев Гедлиберга, наставляли с детства! Если можешь совершить честный поступок, не раздумывай ни минуты. Ведь ото стало нашей второй натурой!
– Ах, знаю, знаю! Наставления, нескончаемые наставления в честности! Нас охраняли от всяких соблазнов еще с колыбели. Но такая честность искусственна, она неверна, как вода, и не устоит перед соблазнами, в чем мы с тобой убедились сегодня ночью. Видит бог, до сих пор у меня не было ни тени сомнения в своей окостеневшей и нерушимой честности. А сейчас… сейчас… сейчас, Эдвард, когда перед нами встало первое настоящее искушение, я… я убедилась, что честности нашего города – грош цена, так же как и моей честности… в твоей, Эдвард. Гедлиберг – мерзкий, черствый, скаредный город. Единственная его добродетель – это честность, которой он так прославился и которой так кичится. Да простит меня бог за такие слова, но наступит день, когда честность нашего города не устоит перед каким-нибудь великим соблазном, и тогда слава его рассыплется, как карточный домик. Ну вот, я во всем призналась, и на сердце сразу стало легче. Я притворщица, и всю жизнь была притворщицей, сама того не подозревая. И пусть меня не называют больше честной, – я этого не вынесу!
– Да, Мэри, я… я тоже так считаю. Странно это… очень странно! Кто бы мог предположить…
Наступило долгое молчание, оба глубоко задумались. Наконец жена подняла голову и сказала:
– Я знаю, о чем ты думаешь, Эдвард.
Застигнутый врасплох, Ричардс смутился.
– Мне стыдно признаться, Мэри, но…
– Не беда, Эдвард, я сама думаю о том же.
– Надеюсь… Ну, говори.
– Ты думал: как бы догадаться, что Гудсон сказал незнакомцу!
– Совершенно верно. Мне стыдно, Мэри, я чувствую себя преступником! А ты?
– Нет, мне уж не до этого. Давай ляжем в гостиной. Надо караулить мешок. Утром, когда откроется банк, отнесем его и сдадим в кладовую… Боже мой, боже мой! Какую мы сделали ошибку!
Когда постель в гостиной была постлана, Мэри снова заговорила:
– «Сезам, откройся!…» Что же он мог сказать? Как бы угадать эти слова? Ну хорошо, надо ложиться.
– И спать?
– Нет, думать.
– Хорошо, будем думать.
К этому времени чета Коксов тоже успела и поссориться и помириться, и теперь они тоже ложились спать, – вернее, не спать, а думать, думать, думать, ворочаться с боку на бок и ломать себе голову, какие же слова сказал Гудсон тому бродяге – золотые слова, слова, оцененные теперь в сорок тысяч долларов чистоганом!