Человек нашего столетия

Такую ночь я пережил в августе 1931 года, когда в первый раз прочитал «Войцека». Весь предыдущий год я прожил в «Ослеплении». Это была замкнутая жизнь, что-то вроде барщины, помимо нее ничего не было, все, что происходило в том году, я от себя отталкивал. Но вот Кин сжег себя вместе со своими книгами; каким-то непостижимым образом я чувствовал, что и мои собственные книги разделили ту же судьбу; было ли то моей виной, что я позволил Кину расправиться с книгами; было ли справедливостью, что мне пришлось за его книги пожертвовать собственными, — так или иначе, но книги мне не давались, я чувствовал себя выжженным дотла и слепым в сотворенной мной самим пустыне.

И вот тогда, однажды ночью, я раскрыл Бюхнера и напал на «Войцека», на сцену между Войцеком и доктором. Меня она как громом поразила, и мне представляется жалким, что я не нахожу для этого более сильных слов. Я прочел все сцены так называемого фрагмента, помещенные в той книжке, и поскольку я не мог осознать, что такое бывает, просто не мог в это поверить, то перечитал их четыре-пять раз подряд. Не знаю, что еще так потрясло меня за всю мою жизнь, отнюдь не бедную впечатлениями. Когда наступил день, я не выдержал — я больше не мог оставаться с этими сценами наедине. Рано утром я поехал в Вену, к той, что была мне больше чем жена и стала ею на самом деле, к той, кого я сегодня, когда ее уже нет в живых, хотел бы видеть здесь. Она была гораздо начитаннее меня, она читала Бюхнера в двадцать лет. Я принялся ее ругать, почему она никогда, ни единого раза не называла мне «Войцека», ведь не было почти ничего, о чем бы мы не сообщали друг другу.

«Ты должен радоваться, что никогда этого не читал, — сказала она, — разве иначе ты бы мог что-нибудь написать сам? Зато теперь, когда это произошло, ты можешь наконец прочитать и „Ленца“! [87] »

Я это сделал прямо у нее, в то же утро, и после чтения «Ленца» мое «Ослепление», которым я все-таки гордился, так страшно сжалось, что я понял, как хорошо она со мной поступила.

Это единственное оправдание тому, что сегодня я осмеливаюсь говорить перед вами о Бюхнере.

87

«Ленц» — повесть Г. Бюхнера, героем которой является писатель и драматург эпохи «Бури и натиска», друг юности Гёте, Якоб Михаэль Рейнхольд Ленц (1751–1792).

Я думаю о станциях на жизненном пути Бюхнера: Дармштадт, Гисен, Дармштадт, Страсбург, Цюрих, и мне бросается в глаза, как близко эти города друг от друга. Даже для тех времен все это по соседству. Как ясно это чувствовалось в Дармштадте, по крайней мере в отношении Страсбурга, видно из последнего письма матери к Бюхнеру. Хоть она и испытывает облегчение от того, что он прибыл в Цюрих, она пишет:

«Я считаю, что теперь, покинув Страсбург, ты оказался на чужбине, пока ты был в Страсбурге, мне казалось, что ты рядом» [88] .

88

«Я считаю… что ты рядом». — Приводимое высказывание содержится в письме матери Г. Бюхнеру от 30 октября 1836 г.

Только Цюрих, который на самом деле недалеко, кажется ей чужбиной. Для размаха бюхнеровского творчества, конечно, характерно, что это близкое соседство нам даже не приходит в голову. Другие писатели, может быть, тоже далеко не ездили, это выглядит естественно, у Бюхнера это поражает.

Правда, следует помнить, как много значил когда-то Страсбург: инкубатор новой немецкой литературы, молодые Гердер и Гёте и, как требует сказать запоздалая справедливость, не менее видный в те годы Ленц [89] . Это воспоминания, отстоящие от Бюхнера не более, чем на шестьдесят лет, воспоминания такие же близкие, как, скажем, те, что мы с вами можем почерпнуть из времени перед первой мировой войной. Но в промежутке — самое эпохальное событие новейшей истории, которое лишь при жизни нашего поколения сменилось еще более эпохальными, — Французская революция. В Страсбурге отклик на эту революцию не был подавлен, как в тогдашней Германии. Бюхнер приезжает во Францию во времена буржуазного королевства, когда во многих направлениях начала разворачиваться духовная жизнь, пропитанная политикой, оплодотворенная суждениями об общественных делах, жизнь настолько активная и современная, что мы во многом кормимся ею и по сей день.

89

…как много значил когда-то Страсбург… и… видный в те годы Ленц. — Канетти имеет в виду богатое литературное прошлое Страсбурга, в частности, состоявшуюся в 1770 г. встречу немецкого философа и просветителя Иоганна Готфрида Гердера (1744–1803) и И. В. Гёте, по существу положившую начало течению «Бури и натиска». В Страсбурге же некоторое время жил и Я. М. Р. Ленц.

В Страсбурге Бюхнер впервые сталкивается с массой: через несколько недель после его приезда граждане и студенты встречают Раморино, борца за свободу Польши [90] . Через город проходят триста-четыреста студентов, впереди несут черный флаг, их сопровождает огромная толпа народа, с пением «Марсельезы» и «Карманьолы»; повсюду слышатся призывы «Vive la liberie! Vive Ramorino! A bas les ministres! A bas le juste milieu!» [91]

Возле Страсбургского собора ему встретился длинноволосый бородатый молодой человек, сен-симонист, который, несмотря на свой пестрый костюм, произвел на него довольно сильное впечатление. В Страсбурге Бюхнер становится свидетелем, как полиция набрасывается на протестующую массу демонстрантов. Два года находился Бюхнер в этом открытом мире. То, что он привез туда из дома, было бесценно. В Страсбург он приехал не сентиментальным юнцом, у него был зоркий глаз на все плотское, индивидуальное, конкретное — свойство, которым он был обязан нескольким поколениям своих предков-врачей и впечатлениям в отчем доме. Нельзя сказать, что он совсем нечувствителен, но в его юные годы в нем более заметна прямая и твердая нота: нет ни следа поэтических набросков, никакого самоотражения, никакого самоупоенного смакования своей слабости. Бюхнер- старший сын крепкого, осмотрительного отца, который доживет до семидесяти пяти лет, и, наверно, не бесполезно напомнить, что три его брата дожили до семидесяти шести, семидесяти пяти, семидесяти семи лет. Мать и сестры тоже умерли немолодыми. В этой большой семье он единственный, кому вследствие злосчастной инфекции выпало умереть молодым.

90

…студенты встречают Раморино, борца за свободу Польши. — Речь идет о восторженной встрече, устроенной населением Страсбурга герою Польского освободительного восстания 1830–1831 гг. генералу Джироламо Раморино. Описание этого события содержится в письме Бюхнера родителям от декабря 1831 г.

91

«Да здравствует свобода! Да здравствует Раморино! Долой министров! Долой умеренных!» (франц.)

В Страсбурге он учится свободно пользоваться французским, один язык не вытесняется другим. Он обзаводится друзьями, хорошо изучает Эльзас и Вогезы. Новый город, новая страна не таковы, чтобы в них можно было потонуть. Два года в Париже наверняка прошли бы по-другому. В жизни Бюхнера обращает на себя внимание то, что он ничего не растрачивает попусту. Натура, собирающая в себе свои темы, но хорошо их различающая, различающая также отдельных людей и отдельное в людях; натура, для которой игровой момент не становится самоцелью, — даже сон, даже легкость наделены определенной резкостью. Натура, которая при всем своем богатстве не знает затруднений, для которой нет ничего неразрешимого, — этим, но только этим, отличаясь от Ленца и скорее напоминая Гёте.

Он не теряет не только людей и вещи, но также когда-либо воспринятые импульсы: все у него работает, долгих заторов он не знает. Удивительно, как быстро и энергично реагирует он на новую обстановку. Возвращение из Страсбурга в убожество Дармштадта и Гисена мучает его, как тяжелое заболевание. Но он находит единственно возможный выход из гнетущей тесноты, передавая воспринятые им революционные импульсы дальше, невзирая на лица, передавая без подделки, в точном соответствии с их содержанием, тем людям, которые не стремятся к высокомерной обособленности. Он основывает Общество прав человека, начинается время заговора, а с ним и его двойная жизнь.

Можно показать, в какой форме продолжается эта двойная жизнь после краха его акции, какой она становится плодотворной, сколь многим обязаны ей его произведения, как она вливается в его «Ленца» и даже еще в «Войцека». В той же мере, в какой он приносит с собой на родину, в ее стесненность размах французских дел, точно так же прихватывает он с собой при бегстве из родного города в Страсбург самое тесное, что там есть, — тюрьму, которая ему угрожает, и страх перед ней еще живет в нем, когда ему удается достичь цюрихского рая.

Страх Бюхнера, который его уже не оставит, носит особый характер потому, что это страх человека, активно боровшегося с опасностью. Его смелое поведение перед следователем [92] , его старания вызволить из тюрьмы своего друга Миннигероде [93] , явка к следователю брата Вильгельма, вместо поэта, вызванного на допрос [94] , его письмо Гуцкову [95] , наконец, удавшееся бегство — все это обнаруживает сильный характер, который вполне сознает сложившуюся ситуацию и ей не поддается.

92

Его смелое поведение перед следователем… — Имеется в виду резкий протест Бюхнера по поводу обыска, произведенного в отсутствие писателя на его квартире в Гисене в начале августа 1834 г.

93

Миннигероде Карл Фридрих (1814–1894) — член «Общества прав человека» и ближайший соратник Бюхнера, изучал право в Страсбурге. 1 августа 1834 г. был схвачен в Гисене с пачкой прокламаций «Гессенский сельский вестник» и брошен в тюрьму. Г. Бюхнер некоторое время строил планы побега своего друга из тюрьмы Фридберг, но ухудшившееся здоровье Миннигероде не позволило их осуществить.

94

…явка к следователю брата Вильгельма, вместо поэта, вызванного на допрос… — В конце февраля 1835 г. Бюхнер был вызван на допрос к дармштадтскому следователю. Опасаясь ареста, Бюхнер послал на допрос своего брата Вильгельма. Много лет спустя в письме австрийскому писателю и издателю сочинений Г. Бюхнера Карлу Эмилю Францозу (1848–1904) от 9 сентября 1878 г. Вильгельм Бюхнер вспоминает это событие: «От приглашения на допрос к следователю в Оффенбах он (Г. Бюхнер. — Р. К.) уклонился; допроса же в дармштадтской тюрьме он избежал потому, что вместо себя послал меня; я был предварительно проинструктирован ни в коем случае не выдавать себя до начала допроса, а также постараться выяснить, есть ли у следователя намерение арестовать меня вместо Георга. Уже много дней у ограды нашего двора мы держали наготове лестницу, по которой он смог бы сбежать в соседние дворы, если бы за ним пришли охранники».

95

…его письмо Гуцкову… — Автор имеет в виду известное письмо Г. Бюхнера немецкому писателю и публицисту Карлу Гуцкову (1811–1878), к тому времени редактору франкфуртского издательства «Зауэрлендер». Это письмо, датированное 21 февраля 1835 г., было приложено к рукописи «Смерть Дантона» (см. коммент. ниже). Среди прочего, в нем говорилось: «…не удивляйтесь, что я врываюсь в Вашу комнату, приставляю рукопись к Вашей груди и требую милостыню. Другими словами, я прошу Вас прочитать прилагаемую рукопись как можно скорее и, если Ваша совесть, совесть критика, позволит это сделать, рекомендовать ее г-ну Зауэрлендеру и сразу ответить мне. О самом произведении могу сказать Вам лишь одно: несчастные обстоятельства заставили меня написать его в спешке, за месяц с небольшим. Говорю это, чтобы смягчить Ваше суждение об авторе, но не о самой драме. Не знаю, что мне с ней делать; знаю только, что у меня есть все основания не краснеть перед историей; утешаюсь мыслью, что все поэты, за исключением Шекспира, склоняют голову перед историей и природой, как пристыженные ученики».

Но дело выглядело бы слишком просто, если бы мы упустили из виду «Дантона» [96] , которого он набросал на бумаге в течение месяца, когда готовился к бегству. Дантон тоже вполне способен осознать свою ситуацию: в разговоре с Робеспьером он даже делает все возможное, чтобы ее ухудшить. Он хочет, чтобы она была непоправимой, предельно острой. Но когда дело доходит до того, чтобы принять решение спастись, бежать, он парализует себя фразой, которую часто повторяет: «Они не посмеют». Эта фраза в пьесе — самая навязчивая; уже в первый раз она вызывает у читателя неприятное чувство, а под конец, после нескольких повторов, он воспринимает ее, как хотелось бы воспринимать лозунг революции, но только с обратным знаком. Эта фраза выдает подлинную тему пьесы, а именно: надо ли спасаться?

96

«Дантон» — т. е. «Смерть Дантона» (1835), драма Г. Бюхнера.