Человек перед Богом

Несколько лет тому назад приехал в Англию ученый, который занимался зарождающейся тогда экологией. Он старался найти причину, почему люди так дико относятся к окружающей нас природе. Он ездил с двумя вопросами; он ставил перед вами микрофон и говорил: пожалуйста, не задумываясь, ответьте мне сначала на один вопрос, потом сделаем перерыв, чтобы вы «очухались», — и второй вопрос. Первый вопрос: «Что такое молчание?» А второй — «Что такое дерево»? Как я ответил на первый — неважно (ну, могу сказать: о молчании я по поповски ответил целой речью; нет ничего более легкого, чем говорить о молчании). Потом до дерева дошло дело, а я перед тем только что был в Америке, и меня там поразила сила земли и природы: как эта земля может с силой выбрасывать ЖИЗНЬ в виде деревьев, травы, громадных пространств, полных естественной жизни. И когда он мне поставил вопрос о дереве, я ему сказал, что для меня дерево — выражение жизненной силы земли. Но потом я заинтересовался и решил других спрашивать. Спросил одну нашу молоденькую прихожанку (она — не гений, но и не дура): «Что такое дерево?» У нее просияло лицо, и она мне сказала: «Дерево — это поэзия!» После этого я спросил культурного молодого человека с хорошим образованием (и русским, и английским университетским, богословским): «Что такое дерево?» Он ответил: «Стройматериалы!» Вот вам две крайности, как на том же понятии можно строить мир, полный чуткости, красоты, жизни, или — столы и скамейки и ничего другого, мертвая вещь. Он ничего не видел в дереве кроме того, что из него можно сделать; как герой Диккенса, который смотрел на стадо баранов и говорил: ходячие отбивные… Ничего другого не видел; он видел в живых существах только мясо, которое он будет жрать, когда они будут мертвы.

Даже не доходя до такой крайности, человек не всегда видит вещи глазами святого, то есть так, как Бог видит их; или — глазами художника, который прозревает и добро, и зло. Тут и ответственность, мне кажется, художника: он может видеть вещь, видеть уродство, грех, зло, может их выразить — и это будет правдой положительного значения ИЛИ будет порнографией; и не всегда знаешь, что будет, потому что все зависит от данного человека. Есть целый ряд лиц в русской или всемирной литературе, жутких личностей, но они показаны так, что тебе это урок: ты уж знай!.. А другие показаны так, что думаешь: эх, здорово! Жалко, что у меня не хватает жульничества, бессовестности и т. д., чтобы так поступать — был бы богат или знатен!

Вот здесь вопрос вдохновения художника: с одной стороны, то, что он видит, а с другой стороны — вопрос его нравственного качества, потому что с точки зрения художника можно видеть то и другое, так же, как с точки зрения Бога можно видеть сияние благодати и — ужас греха. Но художник не может делать этого различения, потому что это не его роль, — иначе он делается Толстым: он будет говорить о грехе там, где надо говорить об ужасе, или о святости там, где надо говорить о красоте. Это два различных призвания, которые, как все в жизни, под руководством благодати могут быть благодатными — или нет. Но и духовная жизнь может обернуться бесовским рылом: мы это видим порой в сектах. Вот единственное, что я могу сказать.

ВОСПИТАНИЕ СЕРДЦА

Грех и покаяние

Я долго думал: что сказать? Как будто все сказано за многие годы… И решился сказать две или три вещи, может быть, разрозненные, но которые, мне кажется, могут пойти на пользу.

По мере того, как проходят годы — и это зависит не от старости, а порой от утомления, от изношенности телесной и душевной, — некоторые вещи делаются особенно трудными. И одна из вещей, которая делается такой трудной, это лицом к лицу встретиться со своим прошлым, заглянуть ему в глаза — и не ужаснуться; потому что по мере того как растет в нас какая-то внутренняя опытность, мы большей частью, оглядываясь назад, изумляемся тому, как слепы, как глухи мы были, как непонятливы, и сколько мы могли бы сделать добра, и сколько мы могли бы не сделать дурного.

Мне вспоминается одна наша очень старая прихожанка, теперь уже много лет почившая — и когда я говорю «почившая», я именно выражаю то, что чувствую о ней: после многих лет она почила телом и вошла в вечность. Она как-то ко мне пришла со своей тревогой, с неизбывной какой-то тоской; она говорила о том, что теперь, когда старость пришла, она уже не владеет своими мыслями, как раньше. По мере того, как ночи (как ей казалось) становятся все длиннее и длиннее, потому что она спать может все меньше и меньше, перед ней каждую ночь встают образы ее прошлого. Редко встают светлые образы — те она может вспоминать в сиянии дня; встают образы темные, грустные, болезненные, позорные. Они находят на нее, как туча, и не дают ей покоя; восстают они ночью и накидывают на весь день как бы пелену тьмы: стыда, раскаяния. И вместе с тем, как она говорила, она не находит пути на свободу. Как справиться? Ей давали снотворное, но тогда эти образы прошлого, эти мысли превращались в какой-то круговорот ужаса; они не уходят — только вместо яркого и мучительного воспоминания делаются кошмаром.

Я ей тогда сказал то, что хочу сказать вам, что говорю себе постоянно: конечно, вернуться назад к тем моментам, которые вспоминаются, и на основании пережитого, на основании обогатившего нас опыта поступить иначе, мы не можем. Однако, как я ей сказал, нам дано не только раз пережить нашу жизнь, а много, много раз возвращаться к прошлому. Но есть как бы разные виды прошлого. Есть вещи, которые случились в прошлом и вместе с прошлым вымерли, как бы отпали, словно листья с дерева опадают осенью; вещи, которые случились, но которые изжились, которые в нашем настоящем больше не существуют. Так бывает с раскаянным грехом: человек поступает плохо, словом ли, делом, помышлением, желанием, поступком — и вдруг приходит в ужас от себя и обращается к Богу, и кричит свою боль, свой стыд, и кается перед Ним, и отрекается от того строя души, который мог произвести такой поступок, вызвать такие чувства, такие слова. Иногда большой грех, страшный поступок как бы изглаживается; он оставляет рубец — больше как напоминание, чем воспоминание, — напоминание о нашей хрупкости, о том, как надо осторожно жить, чтобы не случилось то же самое.

И поступки могут быть страшные, но они могут изгладиться до конца настоящим покаянием. Святой Никита Стифат, ученик святого Симеона Нового Богослова, говорит: Слезы истинного покаяния могут вернуть нам даже утраченную девственность нашу… И святой Варсонофий Великий говорит, что если мы действительно покаялись перед Богом и знаем, что вернуться к тому, что случилось, нам больше невозможно, потому что покаянием что-то сожжено в нас, уничтожено и не может больше породить того зла, которое мы совершили, тогда мы можем сказать, что мы прощены и случившееся изглажено из книги жизни. Прошлое стало прошедшим. По русской пословице: прошлое прошло, да быльем поросло.

Но бывают в нашем прошлом вещи неизжитые, они когда-то были совершены или пережиты, но не изжиты. В какой-то момент началось недружелюбие, зародилась вражда. Конечно, ничего не случилось, а где-то она отложилась, как яд. И хоть мы можем даже и не вспоминать того человека или те обстоятельства, в которых эти чувства, расположения в нас родились, они в нас есть. И чем бы мы ни жили, кем бы мы ни становились — они где-то отравляют наше бытие в самом корне, в самой глубине. И тогда это прошлое — уже не прошлое; на самом деле оно остается настоящим. Это не пройденный этап жизни, это начатый этап. И что-то должно случиться, чтобы это прошлое действительно было исцелено.

В качестве примера того, о чем я говорил вначале, для меня очень ярко встает образ первого человека, который ко мне пришел на исповедь. Этот человек совершил убийство много лет до нашей встречи, и в течение долгих лет он жил ужасом о том, что совершил, каялся, не только сожалея, но сгорая от ужаса и в этом ужасе. И наконец он пришел к Богу со своим покаянием, потому что это покаяние так созрело, что он мог сказать Богу: я больше не тот человек, который совершил это убийство; прости, отпусти меня на свободу!..

Вот эти слова: «Я уже больше не тот человек, который совершил грех», — являются как бы мерой того, изглажено или не изглажено преступление, очищен или остался неочищенным наш грех. И если мы можем сказать: «Я больше не тот человек»; можем сказать, что этот грех мы знаем за тем, кем мы были, но тот человек умер, его больше нет, а есть только новый человек, родившийся из покаяния и из страшного опыта, тот же самый святой Варсонофий Великий говорит: в таком случае даже на исповедь можно не идти, потому что с уверенностью можно сказать: Бог меня простил, раз Он меня сотворил новым человеком…

Но часто бывает иное — то, о чем говорила наша старушка-прихожанка: образ за образом вставало ее прошлое — мелкие события, крупные события. Не такие грехи, как убийство, но грехи, которые отравляли жизнь другим и ее собственное сердце. И как это забыть? Я тогда настаивал на том, что не надо забывать, нельзя забывать; можно быть прощенным, но себя простить нельзя. И забывать нельзя, потому что это не решает никакого вопроса, не исцеляет душу, не изменяет жизнь.

А что же делать? Я ей посоветовал каждый раз, когда встает какой-нибудь образ прошлого, поставить перед собой вопрос: если бы я снова оказалась в тех обстоятельствах, в которых я согрешила, — как бы я поступила теперь, с новым опытом, с долголетним опытом жизни? Тогда мне было двадцать лет, и тридцать, и сорок — теперь мне восемьдесят, я столько пережила и поняла; если вернуться в это событие, вглядеться в него самым глубоким, душу разрывающим образом, вглядеться в него с трезвостью и беспощадностью к себе и поставить себе вопрос: случись те же самые обстоятельства теперь — как бы я поступила? Кем бы я была?.. И если ты можешь сказать: этого я бы не могла больше никогда сделать, сказать, подумать, пережить, — тогда знай, что ты переродилась и можешь Богу сказать: та, которая это совершила, тот или та, которые были этим человеком, теперь умерли; я даже каяться в этом по-настоящему не могу, потому что этот человек вымер во мне…