Человек разговаривает с ветром
Шрифт:
Да, мне хочется, чтобы все было именно так.
Несложная, как видите, история. Самая обычная, житейская. А меня она многому научила. Помните, вы спрашивали: «Да что же она такое, политработа?..» Может, громко это звучит, а все же скажу: человековедение. Вы действуете как писатель, по-своему — пишете, работаете пером. А мы, политработники, действуем живым словом, дружеским советом. Ведь после того комсомольского собрания не слышно что-то, чтобы в Н-ской базе подводных лодок новые «воробьи мокрохвостые» завелись…»
…Я держу на ладони светло-коричневый с розовыми прожилками камень. Небольшой камень с того дальнего-предальнего берега. Но вижу не камень, а человека с погонами, капитан-лейтенанта, улыбку его слегка
Е. Иванков
СТАРШИНА КОШКАРЕВ
— Ты что это, Кузьмич, опять в дом приволок? — спросила жена, увидев за плечами Кошкарева пухлый, набитый под завязку мешок.
Она посмотрела на мужа, чуть прищурив глаза, стараясь придать строгость лицу. Но тут же улыбнулась краешком полных свежих губ.
— Проходи, товарищ старшина, чего толчешься у порога?
Анна Николаевна догадывалась, с чем он пожаловал. Не впервой. Опять какая-нибудь «ситуация». Кошкарев вытряхнул содержимое из мешка, развел руками. И виноватым, «на три тона ниже», чем обычно, голосом проговорил:
— Не сердись, Аня, понимаешь, какая ситуация…
Жена звонко засмеялась.
— Так и знала!
Кошкарев оживился, торопливо продолжал:
— Есть у нас в роте солдат. По фамилии Акопян. Из молодых. Так вот он, как говорится, «входит в форму».
Тут Кошкарев улыбнулся:
— Посмотрела бы ты на него, какой он был. Живот — во! Как бочка! А сейчас не узнать парня. Третий раз шинель ему подгоняем.
— А где же твой портной?
— В наряде. Ведь он прежде всего солдат, а потом уже по хозяйству. Завтра Акопяну в наряд, а тут такое…
Кошкарев развернул шинель. Подал Анне Николаевне.
— Держи. Это по твоей части. Как и что — там намечено мелком, разберешь. А я тем часом сапоги налажу. — Он пошарил в ящике, где у него хранился всевозможный инструмент.
— Что, и сапожник в наряде? — весело подмигнула Анна Николаевна.
— Нет, Аня, тут другая ситуация.
Он рассказал, что сапоги сейчас чинят в мастерской. Но там будут тянуть резину, а сапоги нужны к утру.
— Запасных тридцать восьмого номера у нас нет, надо за ними на склад ехать. На то будет понедельник. Обул солдата в сорок первый. А завтра выходной. Шефы обещали приехать. Сама знаешь, дело молодое, танцы, то да се…
Анна Николаевна положила на колени шинель. Работала она споро. Дело привычное. Из приемника доносился грустный, тоскующий голос:
Позарастали стежки-дорожки…
Эх, дорожки… Незабвенная юность. Отцвела ранним калиновым цветом, отгремела канонадами, отшагала походами дальними. Анна Николаевна вздохнула, глянула мельком на мужа. А ведь он почти не изменился. Все такой же заполошный, беспокойный, все ему больше всех надо. И такой же робкий в разговоре с женой, как в день их первой встречи. Вот только вместо чуба остались на голове лишь редкие волосы. Да морщинок прибавилось. А глаза такие же ясные, улыбчивые. Бывало, вернется из разведки и сразу же к ней — Анке, но виду не подавал, что ради нее пришел. Стеснялся, придумывал разные причины. То его командир послал в девичью землянку печку подремонтировать, то радисткам туфли подбить, то еще что-нибудь. Другой раз просидит вечер, а слова, ради которого пришел, и не скажет. Девчата подшучивали над ним, говорили: «Видать, Андрей, тебе легче фашистского генерала полонить, нежели Анку».
От Волги до Эльбы прошагали они в ногу, сердце в сердце.…Позарастали мохом, травою,
Где мы встречались, милый, с тобою…
Долгожданными, короткими, но упоительными, как глоток живой воды, были эти встречи. Когда Андрей Кошкарев уходил в разведку, радистка Анка не снимала наушников, твердила несчетно одно и то же: «Енисей», «Енисей», я «Ангара», как слышите? Прием…»
Кончилась война. Дальние глухие гарнизоны — «хоть в лесной избушке жить, да с любимым быть». Натерпелась всякого. Но на судьбу не сетовала. Говорила: «Мы — солдаты». И гордилась этим.
Позарастали стежки-дорожки…
— Нет, Андрюша, не зарастут наши стежки. Уж больно глубоко проторили мы их.
— Ты о чем это? — Кошкарев взглянул на жену поверх очков. Он надевал их, когда работал.
— Ни о чем. Просто так. Песне во след.
К двенадцати управились. Жена легла, а Кошкарев, стараясь делать это как можно тише, принялся разбирать книжный шкаф.
— Что ты ищешь там?
Кошкарев чертыхнулся про себя, прошептал извинительно:
— Понимаешь, какая ситуация. Книжка тут у меня была…
— Ох, Андрей, Андрей…
Анна Николаевна больше ничего не сказала. Завтра он всполошится еще до шести. Скажет: «Не спится, понимаешь, не пойти ли мне в роту?»
…Последнее время Кошкарев жил как бы на два дома. На его плечах были роты молодых и старослужащих. Надо поспеть управиться и тут и там, посмотреть, с толком распорядиться, позаботиться, а забот полон рот. Вот и сейчас ни свет ни заря, а он — в роте новобранцев. Тихонько, неслышными шагами продвигается от кровати к кровати. Лицо его то хмурится, будто серая туча скользит по нему, то улыбкой засветится. Как не хмуриться, если непорядок? Сколько раз было сказано: «Прежде чем переступить порог казармы, «взгляни на ноги». Но до рядового Плетенкина еще не дошло это. Носки сапог обтер, а на задниках глина, портянки скомканы, торчат из голенищ. У Жумабаева все на своем месте, не хочешь — улыбнешься. У Рахманкулова гимнастерка лежит поверх брюк, ремень на спинке кровати болтается. А ведь ему за неаккуратность не раз делал замечания. Напомнить еще надо. А может, и взыскать придется. Даже малейшие отклонения от уставного порядка вызывали у Кошкарева горькое чувство. «Значит, где-то недоглядел, что-то упустил, — досадовал он на себя. — А молодой солдат — что поле весной: что посеешь, то и пожнешь».
За Кошкаревым след в след, высоко поднимая ноги, шагает длинный, сухой дневальный Матвей Сорокин. Время от времени старшина оборачивается к нему, бросает вполголоса:
— Убрать. Протереть. Вымыть.
Сорокин с посвистом шипит:
— Есть. — И загибает пальцы, подсчитывая замечания.
Когда они зашли в канцелярию, старшина сказал:
— Не вижу порядка.
Матвей словно ком сухой проглотил. Ему казалось, наряд несет службу образцово. Драили на совесть. Правда, предпочтение отдавалось вещам, режущим глаз, навели на них глянец. Но старшина будто и не заметил этого, пошел совать нос по закоулкам, а там действительно, как он выразился, «козы ночевали».
— Что же получается? — Кошкарев облокотился на стол, провел ладонью по гладко выбритому подбородку. — Докладываете: порядочек, дескать, полный…
— Будет сделано, — выпалил Матвей.
— Не сомневаюсь. Я о другом. — Кошкарев помолчал, посмотрел в зеленые, с плутовинкой глаза Сорокина, заметил с горькой иронией: — На показном коне, Матвей Гаврилович, далеко не ускачешь. Вот так. — Он резко поднялся, взглянул на часы. — Будите сержантов.
Через час он снова зашел в роту. Сорокин стоял за тумбочкой. Кошкарев заметил: