Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова
Шрифт:
Правильнее всего классифицировать «Сон» как крепкий репортажный роман о войне, по которому действительно можно составить представление о начале 80-х в Афганистане. О широких читательских перспективах говорить не приходится — хотя бы потому, что для авантюрного романа здесь многовато лирических отступлений. По правде сказать, «подмалевок» — одиозное, вопиюще просоветское, нарисованное в два цвета «Дерево» — производит впечатление более органичное, чем искусственно синтезированный из двух линий «Сон», безобразный по композиции.
Что здесь действительно интересно, так это ревизионистский взгляд автора на свой роман. Он позволяет себе иронизировать над собственными символами. Так, Наджибуллу, по версии Проханова, вешают — где бы вы думали: «Его обезображенный труп с выколотыми глазами висел в петле на дереве в центре Кабула». Бросающееся в глаза различие между «Деревом» и «Сном» — сцены жестокости и насилия, соцреалистический кодекс не позволял писателю пользоваться такими сильными средствами. «Надир размотал лежащий на столе электрический шнур с оголенными концами. Натянул на пальцы резиновые перчатки и с силой ткнул обнаженные, сплетенные из медных жилок
Присутствовал ли он сам при пытках? «При пытках, при расстрелах. Я не вмешивался во все это, я был наблюдателем. И у меня была задача как можно больше видеть, при этом самому, конечно, уцелеть и не мешать тому, что я вижу. То есть, например, если я выходил с колонной, я всегда брал с собой оружие, я никогда не был просто с записной книжкой, и одним из пунктов моей этики было то, что я не должен заставлять других людей меня кормить и защищать. У солдат есть своя задача, и если случится заваруха, они не должны тратить обойму, чтобы меня прикрыть. Я офицер запаса, я знаю, что это такое». (Кстати, в мемуарах «афганцев» нередко встречаются воспоминания о приезде писателя Проханова, про которого обычно сообщается примерно следующее: «Понравился он нашим: на боевой вылет напросился, в общевойсковой операции участвовал. Не прятался, одним словом, все хотел своими глазами увидеть» — О. Грачев, «„Кобаль“ уходит в рассвет»). Личутин, мирный человек, на всю жизнь запомнил рассказ одного контуженого «афганца», офицера разведки, которого они вместе с Прохановым навестили в Севастополе, про то, как они взяли в плен «духа» и, не зная, куда его девать, кинули ему в штаны гранату и погнали его в воду, где тот и взорвался.
Еще один любопытный момент: в финальной сцене романа престарелый Белосельцев у себя на даче наряжает снеговика в пуштунские украшения, купленные для Марины и отвергнутые ею; замечательный, по-тинтобрассовски бесстыдный кадр. Интересно, что он сам привозил из Афганистана? «Однажды у меня скопились деньги, и я привез очень много пуштунских украшений. В лавках были разбросаны груды. Племена переставали носить облачения, и они лежали как этнографические раритеты. Полудрагоценные гиндукушские камни — лазурит, сердолик, яшма — были вставлены в примитивные оправы — перстни, бусы, серьги, височные кольца. Этого всего было очень много, и я так жадно набросился, и привез домой, и до сих пор у меня они есть, и иногда даже жена надевает. Еще у меня тогда была знакомая женщина, красивая очень, с ней не было романа, просто была симпатична и дорога, работала в „Литературной газете“. И у нее случился рак внезапно, она вдруг стала стремительно умирать. Ее положили на операцию. Я сказал ей, что привез из Афганистана камень, который, по местным поверьям, помогает, в нем живет витальная сила, и она взяла его на операцию, но умерла все-таки. Да, это я возил. Но шмотки как таковые не возил никогда». А при чем здесь шмотки? Можно подумать, я вас обвиняю, что вы были челноком. «Вы спрашиваете, а я вам отвечаю: как разведчик разведчику».
Генерал, посылающий молодого Белосельцева в Афганистан, учит его, что разведка сродни литературе. «Через месяц ты положишь ко мне на стол три странички отчета. Это и будет твоя афганская „Одиссея“. Проиллюстрируем ее вместе миниатюрами из „Бабур-наме“!».
Чем чаще он туда приезжал, тем большим докой становился. Интуитивист, он может уже и прогнозировать некоторые события, но в страшном сне не может себе представить, что всего через несколько лет советские войска бросят эту страну, в которую столько вложено (он знал, сколько именно), на произвол судьбы.
Шурави.
Он всерьез интересуется афганской культурой. Листает в самолете «Бабур-Наме». Может рассуждать о статуях Бамиана, бактрийском золоте, декламировать наизусть киплинговский «Брод через реку Кабул». Про одного из персонажей афганского романа «Рисунки баталиста» сказано, что, попав в Афганистан, «он испытал острое счастье». Он «сидел среди подушек и сложенных горкой одеял в азиатской светлице, чьи стены были нежно-голубые. На них висела мусульманская литография с мечетью и арабской вязью. В маленькой нише стояла керосиновая лампа. Над входом был нарисован павлин. Сквозь раскрытые двери был виден цветущий дворик. Золотились плоды. На дереве скакали и пересвистывались изумрудные птички с хохолками. На деревянном помосте, сложив по-восточному ноги, сидели люди в чалмах, и казалось, они держат в руках струнные музыкальные инструменты. Все, что он видел: и восточные нарядные ткани, и сад с цветами и птицами, и играющих на струнах певцов — было так знакомо, похоже на иллюстрацию к „Бабур-наме“. Он находится в самых сокровенных недрах Востока, мусульманского мира, который изучал лишь по книгам и рукописям, мечтал увидеть, и вот оказался в самой его сердцевине».
Он чудачествует, ведет себя как Паганель. В разгар операции, оказавшись в старинной иранско-афганской Гератской крепости, где располагался командный пункт, управлявший
огнем батарей, он начинает рыться во дворе и обнаруживает цветные изразцы, красивые обломки чаш, кусочки фарфора и майолики. Он набивает ими карманы, как носовский Пончик солью, и таскает с собой, чтобы в Москве вплавить их в свинцовую оплетку и украсить ими свои самодельные светильники.Его афганских фотографий так много и они так разнообразны, что можно подумать, что он солдат-коммандос, умеющий и попробовавший все. Вот он перед вертолетом с «Калашниковым». С верблюдом без «Калашникова». На фоне дворца, у бэтээра. В чалме, замаскированный под душмана, вылитый Душа Хлеба во МХАТовской «Синей птице». Он видел восстания в кишлаках и операции по их зачистке, жизнь на заставах, катался на броне, участвовал в вертолетных ударах, засадных операциях — во всех, кроме рейдов в горы, видах боевых действий. Видел, как громят «нитки» — колонны техники: подбивают первую машину, закупоривают дорогу и начинают расстрел на месте. Видел жажду в пустыне, когда солдаты, обезумев, тайком отвинчивали пробки с радиаторов бэтээров и пили ржавую воду. Видел броневик «Алла Пугачева» — так называлась машина, в которой размещались специалисты по психборьбе, ведущие агитационно-пропагандистскую работу. У него есть набор классических военных историй, многажды воспроизводящихся в его романах, — например, как он должен был ехать на какую-то очередную заставу через ущелье Саланг, и командир батальона должен был прислать ему БТР. Соскучившись дожидаться его, он сел на попутный, а потом выяснилось, что тот БТР, на котором он должен был ехать, раздолбали из гранатомета, и все погибли. Обычно эта история иллюстрирует рассуждение о божественном участии в его судьбе. В 1983-м, на том же Саланге, его контузило: рядом шарахнули из гранатомета по БТР.
Афганский излом.
— Ладно один раз, два, три — но зачем вы поехали туда в седьмой, двенадцатый, восемнадцатый раз?
— Шла война, и газета нуждалась в том, чтоб поступали новые материалы. А в Афганистан мало было охотников ездить. Все говорили, что не хотят связываться с этой грязной войной, но на самом деле всем хотелось ездить на Ривьеру и в Париж. Газеты давали мне заказы, и мне это было интересно — открытый военно-политический процесс, переживания, впечатления. Их нельзя было получить, сидя в отеле. В этом была своего рода сладость: как есть первичная стадия накопления капиталов, так есть первичная стадия накопления материалов для романа, когда работаешь на живой натуре. Еще не знаешь, чем она для тебя обернется и что ты почувствуешь, но этот контакт с неведомой реальностью, а еще если он связан с войной, да в чужой, экзотической среде, доставляет колоссальное наслаждение, дразнит и волнует художника.
«Поход, казавшийся поначалу почти экзотическим путешествием среди восточной архитектуры, иноплеменных нравов, азиатской природы, тот поход превратился в кровавую войну».
— С вами понятно: художества. Но можете мне объяснить, с какой стати СССР влез в Афганистан?
— Советский Союз должен был войти в Афганистан, потому что совершилась эта революция, и я верю нашим разведчикам, что мы ее не провоцировали, не ожидали ее, мы узнали о ней после того, как она совершилась. Значит, это не было вмешательством. Красная идея сама стала распространяться по Афганистану и встретила сопротивление исламистов, крестьянства. Фундаменталисты должны были в итоге, я так думаю, смести этот красный комплекс, им изначально помогали Пакистан и американцы. Случилось бы повторение Ирана, то есть исламская революция дошла бы до Афганистана. И тогда мы получили бы на границах с Советским Союзом еще один экстремистский фундаменталистский режим. Мгновенно встрепенулись бы Средняя Азия, Фергана, там уже шевелились фундаменталисты, уже были подпольные медресе, ренессанс исламской культуры, местный национализм — мы же пестовали местную интеллигенцию, традиции, вспомните все эти романы о Чингисхане. Когда все это накручивается одно на другое, у них возникает рудиментарная историческая память, плюс коррупция, мафиозность, всплывают все старые уклады — и возникает угроза распада. Эта угроза распада Союза была уже тогда, ее ощущали, и все эти факторы долго обсуждались и взвешивались. Кроме того, не вошли бы мы — вошла бы Америка. Разместила бы там «першинги» с подлетным временем, позволяющим уничтожить нефтяные поля Западной Сибири.
Дело в том, что — дополним эксперта — ракеты, размещенные в Западной Европе, долетали только до Урала. С другой стороны, кандагарские аэродромы, с которых бомбардировщики за 15 минут долетали до акватории Персидского залива, служили, конечно, плацдармом не столько для защиты, сколько для атаки на нефтебазы США.
Кроме того, нельзя забывать о связи этой войны со столкновением на Даманском. С 1969 года Китай представлялся вероятным противником СССР, и предполагалось, что действовать он будет в альянсе с Пакистаном, тогда как Индия, беспокоясь из-за пакистанского ядерного оружия, тянулась к СССР, просила оружие и сырье. Соответственно, выход к индийской границе должен был скрепить союз двух стран и рассечь связку Китай — Пакистан. По большому счету, эту войну начали не мы, а китайцы на Даманском, и Проханов был единственным человеком, который видел эту войну от начала до конца.
Напомним еще как минимум два фактора, подтолкнувшие СССР к войне. Во-первых, в этом конфликте было заинтересовано произраильское лобби, чтобы увлечь СССР в столкновение с исламом и разгрузить Израиль от давления арабских соседей. Во-вторых, есть еще и чисто экономическая причина: в 70-е, в результате высоких цен на нефть, правительство СССР получало сверхдоходы, которые закатывались в гонку вооружений. В результате мы получили гипертрофию ВПК и войну как следствие этой гипертрофии.
Как видите, все это похоже на то, что война в Афганистане была неизбежной, и, соответственно, у кого теперь, когда это стало ясным, повернется язык упрекнуть Проханова за то, что он стал хроникером этой войны?