Человек — ты, я и первозданный

Прежде чем изложить мои собственные умозаключения, расскажу вкратце о предположениях различных авторов, которые, оседлав каждый своего любимого конька, пытаются объяснить, почему современный человек таков, каким мы видим его.

Греша против хронологии, начну с Десмонда Морриса и его книги «Безволосая обезьяна», вышедшей в 1967 году.

Начнем с безволосости. Моррис утверждает, что занятие охотой (о которой отнюдь еще не доказано, что она служила источником питания ранних гоминидов) привело к редуцированию неудобного волосяного покрова, чтобы тело охлаждалось во время (предполагаемых им) «стремительных бросков или длительного преследования добычи». Потовые железы тоже должны были способствовать охлаждению, тогда как подкожный жир, которого нет ни у одной из обезьян, позволял «сохранять тепло в других обстоятельствах». По мнению Морриса, здесь мы несомненно видим «ключ к превращению волосатого охотника в безволосую обезьяну».

Стоп!

«Стремительные броски» в погоне за добычей предполагают скорость, какую не удавалось развить ни великому Джесси Оуэнсу, ни превзошедшим его современным спринтерам. Самый быстрый в мире хищник, гепард, способен настигать только детенышей или ослабленных взрослых особей газели Томсона, а ведь его тело с четырьмя длинными жилистыми ногами может вытягиваться и сжиматься с такой скоростью и совершать такие скачки, что рядом с ним у охотящейся обезьяны развился бы сильный комплекс неполноценности. Предложу как аксиому утверждение, что четыре ноги позволяют передвигаться намного быстрее, чем две; и мир еще не видел ничего похожего на предполагаемого Моррисом двуногого спринтера. Исключение составляют разве что кенгуру с мощными задними ногами и хвостом, но ведь эти животные не бегают, а прыгают.

«Итак, вот она перед нами — наша прямоходящая, вооруженная для охоты, охраняющая свой участок обитания, неотеническая, разумная Безволосая Обезьяна, примат по крови, мясоед в силу приспособления, готовая завоевывать мир», — заключает Моррис.

Потише на поворотах! На многомиллионолетнем пути после развилки, где разошлись дороги Pongidae и Hominidae, произошло немало событий. И развивались они, как мне представляется, поэтапно.

Прежде чем остановиться на этом подробнее, следует рассмотреть еще одно заблуждение в комплексе предположений Морриса. Он называет свою безволосую обезьяну «неотенической»; здесь требуется объяснение.

Неотенией называют стадию в развитии некоторых животных, когда взрослая особь сохраняет, так сказать, свойства зародыша. Наиболее известен тут аксолотль — личинка хвостатых земноводных амбистом. Во взрослом состоянии ему присущи признаки, которые другие земноводные утрачивают на стадии личинки. Аксолотль не расстается с жабрами, хотя достигает довольно крупных размеров — двадцати пяти сантиметров — и способен к размножению.

По неотенической гипотезе, человек тоже сохраняет такие свойства младенцев, как большая голова, игривость, любопытство и так далее. Плюс безволосость! Ибо, рассуждает Моррис: «Глядя на новорожденного шимпанзе, видим, что у него много волос на голове, тогда как тело почти лишено их».

Увы, между шестым и восьмым месяцами тело человеческого зародыша покрыто густым волосяным покровом — лануго, который иногда сохраняется до рождения, а то и долго после него. Когда пишутся эти строки, в Лорето (Мексика) насчитывается четырнадцать девочек и семь мальчиков с пушистыми волосами по всему телу и на лице. А началось все с того, что в 1905 году одна женщина родила волосатого первенца. Она, так сказать, праматерь всех упомянутых выше волосатых. В других частях света тоже время от времени появляются на свет дети, чей первичный, зародышевый, волосяной покров не исчезает до рождения.

Давая свое объяснение нашей безволосости, Моррис упоминает и отвергает несколько других гипотез. «Доля истины», говорит он, может заключаться в предположении, что, когда эта обезьяна «обосновывалась на каком-то месте, ее обитель подвергалась нашествию кожных паразитов…, избавившись от волосяного покрова, обезьяна-охотник могла легче справиться с этой проблемой». Однако волки, тигры и все прочие хищные звери обошлись без подобного стриптиза, хотя лишены способности человека ощупывать тело чувствительными пальцами.

У грифа-индейки часть кожи головы и шеи голая; отсюда гипотеза, по которой предок человека сбросил волосы, чтобы не слипались от крови добычи. Конечно, человек — мясоед, однако не падальщик, и ему, как и льву с его великолепной гривой, нет никакой необходимости сбрасывать волосы, будь то на голове или на теле. И когда Великий Охотник не пользуется услугами парикмахера, он отличается от обезьян обилием волос как на лице, так и на голове.

Заодно Моррис ставит крест на еще одной «фантастической гипотезе», предложенной гидробиологом Элистером Харди, полагающим, что наши предки, подобно другим животным — рептилиям, птицам и млекопитающим, — на какой-то стадии развития возвращались в свою прародину, море. Моррис пишет: «Даже если бы эта гипотеза в конце концов подтвердилась, она вовсе не противоречит общей картине превращения лесной обезьяны в охотника. Просто лесная обезьяна подверглась весьма благотворному ритуалу крещения».

Расправившись таким образом с тщательно продуманной гипотезой, к которой мы непременно вернемся, Моррис обращается к своему основополагающему тезису, якобы безволосость и вообще эволюция человека во многом обусловлены ростом сексуальности данного примата. «Можно доказать, что самец и самка, выставляя напоказ свою голую кожу во время сексуального сближения, становились более восприимчивыми к эротическому стимулированию».

Воззрение Морриса весьма похоже на взгляды пуританских миссионеров, верящих, что стратегически расположенные куски ткани могут умерить склонность к так называемым греховным деяниям. Многие племена, как говорилось выше, обходятся вовсе без одежды и тем не менее вымирают, а ведь будь Моррис прав, большая сексуальность должна бы способствовать деторождению и росту населения.

Мы еще вернемся к Моррису и его зацикленности на сексе, но сперва давайте поглядим, какой неограненный алмаз он обронил в береговую гальку. Что, пожалуй, не так уж и удивительно: нам с нашей достаточно сухой кожей водная гипотеза кажется такой нелепой, что у большинства слова «водяная обезьяна» вызывают смех.

Между тем гипотеза Харди, если рассмотреть ее в деталях, весьма привлекательна. Я присоединяюсь к ней с некоторыми оговорками и приведу как дополнительные аргументы, так и мои поправки.

Первый камень в фундамент этой гипотезы заложил профессор Фредерик Вуд Джонс в своем труде «Место человека среди млекопитающих», опубликованном в 1948 году. На нескольких рисунках было показано, что первичный пушистый волосяной покров человеческого зародыша расположен на поверхности тела так, словно его пригладила сила, направленная от головы в сторону задних конечностей.

Обратив внимание на эти рисунки, Харди в своей статье в «Нью сайентист» (1960) задает вопрос: «Был ли в прошлом человек более приспособлен к воде?»

Он ссылается на тот факт, что множество видов после долгого этапа «сухопутной» эволюции возвратились в море, где снова претерпели обширные метаморфозы. В самом деле, мир животных изобилует случаями такого возврата.

Уже некоторые рептилии эпохи расцвета динозавров отменно приспособились к морской среде. Ихтиозавры уподобились рыбам, их конечности преобразовались в плавники, появился даже спинной плавник. Плезиозавров с их длинной шеей и четырьмя веслоподобными конечностями часто называют лебедеящерами. И они не были одинокими реэмигрантами. До них в первоначальную среду вернулся нотозавр — огромный длинношеий ящер, а вдоль берегов плавали плакодонты, разгрызая панцирь ракообразных большими плоскими зубами.