Человек у моря

– Знаю: любовница, девочка по вызову…

Голова вдруг загудела так, будто по ней ударил палкой самурай, в груди сдавило.

– Что ты несешь! Ты никогда для меня не была любовницей, ты – любимая женщина!…

– Спасибо… – она быстро зашагала к выходу.

– Куда?

– В отель…

– Но ты же не найдешь сама.

– Найду…

Он выскочил вслед за ней на улицу… Ну, ладно, – подумал, останавливаясь, – черт с тобой, я не мальчик, чтобы за тобою бегать! Боже мой, и к кому приревновать – к несчастной Нине Игоревне!…

Ее удаляющаяся фигура мелькала среди прохожих. «Только бы в правильном направлении пошла, а то ведь заблудится, дура! Ну не дура ли? Ох, дура!… Вот тебе и тонкие чувства!» – в том, что она ориентируется отвратительно, он уже убеждался не раз, и в Риме, и здесь… Ну так и есть, черт дери! – Свернула в противоположную сторону и исчезла в переулке, и уже одни чужие лица и фигуры… так они и в аэропорт опоздают!

То ли легкий ветерок прошел по редким волосам, то ли ужас послеобеденного кошмара услужливо всплыл: ему вдруг показалось, что он ее больше никогда не увидит, а старый Казанова, заманивающий ее неизведанными сладостными пороками, захихикал над ухом… Он рванулся вперед, отбрасывая бред (догнать бы и просто надавать по попке!), сначала быстрым шагом, но явно недостаточным, чтобы настичь, и, ненавидя себя и ее, бросился бегом: она успела уйти уже далеко. Десятки, сотни счастливых людей с удивлением оглядывались на тяжело бегущего немолодого мужчину с мечущимися несчастными глазами. В переулке он ее не увидел: лишь чужие улыбающиеся счастливые лица, он бросился вперед и стал громко звать ее по имени…

Наконец выскочил на небольшую площадь с каменным человеком на постаменте, и тут в грудь ударила острая раскалывающая боль. Остановившись, он зашатался, сделав несколько шагов, ухватился за постамент, тупо, непонятно зачем вчитываясь в латинские буквы: «G O L D O N I», и стал оседать, а через комнаты, распахивая двери, спешит к нему Нина Игоревна в домашнем халате, протягивая чашку чая на блюдечке…

Откуда-то издали доносились голоса встревоженных итальянцев: «Il medico!… Il medico!…», а он уже чувствовал, что ему становиться все покойней и веселее.

***

– Милый, милый, что с тобой! – пыталась она докричаться, но лицо его было мраморно-белым, и глаза закрыты. Она приподняла веко: черный зрачок расползался, разливался, истончая радужный окоем.

Она рванула на груди рубашку, приложив ухо к груди с седыми волосками, но не услышала ничего, кроме шума собственной крови в ушах. Она знала как это делать: их тренировали на муляжах, и она видела на практике в реанимации: непрямой массаж сердца, искусственное дыхание рот в рот…

– Раз!.. Два!… Три!… Четыре!… – резко нажимала она на грудь, затем кинулась к голове и, запрокинув ее, вдохнула в него воздух, жизнь, почувствовав языком знакомый холодок золотой коронки.

Неожиданно появился некто рыжий светлоглазый с рюкзачком и в панаме. Он стал энергично помогать: вдавливать ладони ему в грудь, и делал это весьма четко и профессионально, а она дышала.

One… Two… Three… Four… Breath! – деловито командовал рыжий (очевидно коллега – врач или студент медик), и затем она делала очередной выдох, от которого грудь профессора приподнималась.

От частых вдохов и выдохов в голове помутилось и зашумело.

– Change? – весело спросил рыжий, описав в воздухе круг пальцем.

Она кивнула, и они поменялись местами. В руках у рыжего появился носовой платок, которым он накрыл рот лежащего. Теперь она нажимала, а он аккуратно дышал через свой платок.

Так они работали, иногда менялись местами. Казалось, время затормозилось, исчезло – у него не было права двигаться!… То и дело она кидалась смотреть глаз: зрачок не суживался. Откуда-то вдруг появились носилки, и какой-то человек с прозрачным маской-мешком для искусственного дыхания вдруг оттеснил ее от него, а рыжий, нажимая, все так же бодро, будто наслаждаясь своим умением, считал:

– One… Two… Three… Four… Breath!

– Милый, не уходи! – крикнула она, ударив его по щеке, ударив еще и еще, но холодная и тяжелая голова оставалась неподвижна. – Не уходи, милый, я тебя люблю!…

Без женщины

Самый прекрасный роман – несостоявшийся.

Анри Гарсон

Поезд прибыл в Тулленборг утром. Максим оставил чемодан на квартире, адрес которой получил в бюро услуг и сразу отправился гулять в Старый Город.

Он бродил, переполненный светлым, беспричинным счастьем семнадцатилетней юности, по узким улочкам среди домов – свидетелей совсем иной, незнакомой, устоявшейся веками жизни, безуспешно пытаясь постичь смысл латинских букв, таинственных вывесок: «LILLED», «LEIB», «RIIETUS», вглядывался в лица, искал в них признаки потаенного родства с башенным городом, похожим на высокого худощавого интеллигента в элеганстном костюме с галстуком, пиджаком застегнутым на все пуговицы, немногословного, подтянутого, уважающего чужое одиночество, вдыхал влажный морской воздух с угольковым привкусом копоти вокзала, порта и печных труб, время от времени неожиданно останавливался, залюбовавшись то грубой старой кладкой со следами сажи, оставшимися, возможно, с прошлых веков, то старинным фонарем, то игольчато истончающимся в небо шпилем с крохотным крестиком или флюгером на острие, засматривался на окна, за стеклами которых висели тюлевые занавески и цвела герань, зашел во дворик, где лежали штабеля готовых к употреблению дров – приметы тепла чужой ежедневной жизни… И хотя был здесь впервые, он чувствовал себя свободно и уверенно, будто снял надоевший ватник и одел сшитый по размеру удобный костюм. Преобразилась даже его походка: шел не сутулясь, как дома в Электрогоске, – прямо, уверенно, задирая голову, пятки, казалось, вот-вот оторвутся от земли и он полетит к чайкам, проплывающим время от времени через голубые каналы меж зубчатых берегов средневековых крыш. Он страстно желал каждую встречную мало-мальски симпатичную девушку, в каждой таилась возможность иной жизни, иной судьбы, как в станциях и огнях за окном вагона, каждую на миг он на себе женил, но в следующий момент содрогался от ужаса, что с этим прервется навсегда этот праздник возможностей… А женщины, поглядывая, также отмечали его, но с интересом больше платоническим – для них он был слишком молод, красив и воздушен и тут же, животным чутьем ощутив его страх и ненадежность, отворачивались оскорбленно, с презрением.

Потом он сидел в открытом кафе под полосатым тентом на краю средневековой улицы в Верхнем Городе, а позади юная очаровательная парочка – он и она, едва ли старше его – пили пепси-колу, он ел сосиски и пил кофе, спиной испытывая к ним тяжелую зависть. Он мелко глотал кофе, чувствуя себя космически несчастным оттого, что все женщины города не принадлежат ему.

Над оранжево-красной, с черным крапом пестротой черепичных крыш ближайших домов, в летенем солнце, на непросохшей голубой акварели неба, штыкасто сверкал узкий граненый шпиль церкви, внизу чешуйчато блестел коричневый бугристый булыжник вверх к Замку поднимающейся, будто разгибающий спину дракон, улицы.

Максим наблюдал за нечастыми прохожими – был обычный будний день Тулленборга. Вот молодая мама с отвесными до плеч, белыми, как у Снежной Королевы, волосами (такой почти снежной белизны Максим в Электрогорске не встречал) толкает детскую коляску, мягко перекатывая ее с одного векового булыжника на другой, – явно местная. Вот шагает мужчина, шатен средних лет в джинсовом костюме, с ищущим взглядом – такого можно встретить и в Электрогорске, чего никогда не скажешь вот об этом худом и длинном студенте в очках на пуговке носа и с длинной кадыкастой шеей – светло-русые патлы его украшает голубая, опоясанная желтой полоской университетская шапочка с небольшим лаковым козырьком.

Наблюдая прохожих, Максим и не заметил, как за столиком напротив появилась девушка с чашечкой кофе. Это был тот тип лица, который можно и не выделить мимоходом, но, взглянув на него чуть внимательнее, что-то заставит вернуться к нему снова. Явно не местная – брюнетка медного отлива с тонким, бледным, будто никогда не знавшим солнца лицом, умеренной мягкой полнотой губ и темными глубинно-мягкими глазами – возможно, русская с восточной примесью, а скорее еврейка – может, из тех, предки которых появились здесь чуть позже рыцарей крестоносцев и жили на улочке алхимиков и магов в Нижнем Городе своей кастово-религиозной замкнутой жизнью.