Человек воды

Бигги».

* * *

«918, Айова-авеню

Айова-Сити, Айова

3 нояб., 1969

Доктору Эдмунду Трамперу

2, Бич-Лайн

Огромная Кабанья Голова, Нью-Хэмпшир

Дорогой доктор Трампер!

Вы просто долбаный хрен. Простите за подобное выражение, но именно это вы собой и представляете. Долбаный хрен, потому что вы заставляете страдать вашего сына и внушаете ему ощущение безысходности из-за того, что он обзавелся женой и ребенком. И лишь потому, что он прежде не стал доктором. Но даже при таких обстоятельствах ваш Фред делает для меня и Кольма все, что в его силах. Просто это последний год учебы, и необходимость закончить диссертацию и найти работу повергает его в депрессивное состояние. А вы не хотите помочь ему даже самую малость — это при всем том, что вы имеете! У моих родителей нет и части вашего состояния, но они сделали свой посильный вклад. Известно ли вам, например, что ваш Фред вынужден торговать значками и брелка-ми во время футбольных матчей и занимать значительные суммы у своего друга Коута, который, очевидно, беспокоится о нас куда больше, чем вы? Вы, долбаный хрен, можете в задницу засунуть свои принципы. Вы — самый мерзкий гребаный папаша, вот и все, что я могу вам сказать.

Ваша сноха

(Хотите вы этого или нет!)

Бигги».

В тот хмурый ноябрьский полдень я сидел у окна и наблюдал, как Фитч, неустанный служитель грабель, стоял в воинственной позе посреди своей безукоризненно чистой, умирающей лужайки. Фитч был на страже, держа грабли на изготовку: он пристально вглядывался в кучи листьев на соседних лужайках, подкарауливая хотя бы одного заблудшего. Листья затаились над ним в водосточных желобах его дома, ожидая, когда он отвернется, чтобы спикировать вниз. А я сидел и с беспокойством думал о безобидном старом чудаке. Уступишь ли ты хотя бы пядь, Фитч?

На моих коленях лежали копии трех писем, написанных Бигги. Сама она стояла рядом, склонившись ко мне.

— Какое из них лучшее? — спросила она. — Я не могу выбрать.

— О боже, Бигги…

— По-моему, самое время сказать ему все, как есть, — заявила она. — Но я не заметила, чтобы ты как-то выразил свое отношение…

— Бигги… О господи! — выдавил я. — Долбаный хрен, Бигги? О господи…

— Да, он самый настоящий долбаный хрен, Богус. И ты это прекрасно знаешь.

— Ты права, — согласился я. — Но какой смысл говорить ему об этом?

— А какой смысл не говорить ему об этом, Богус?

— «…Вы, долбаный хрен, можете в задницу засунуть свои принципы», — в ужасе прочитал я. — Ты повторяешься, Бигги…

— Может, тебе больше понравилось другое? — спросила она. — Какое лучше — то, что убедительнее, или то, что короче?

— Господи, Бигги, которое из них ты послала?

— Я же говорила тебе, Богус, — сказала она. — Я никак не могла решить…

— О, слава богу! — простонал я.

— Поэтому я послала все три, — заявила Бигги. — Пусть долбаный хрен подавится.

И я почувствовал, как ветер налетел на Фитча, закрутил его, словно осенний листик, и бросил под припаркованную машину!

* * *

«Богус Трампер

918, Айова-авеню

Айова-Сити, Айова

4 нояб., 1969

Мистеру Кутберту Беннетту

И. о. управляющего «Пиллсбери-Эстэйт»

Мэд-Индиан-Поинт

Джорджтаун, Мэн

Мой дорогой Коут!

Предаваясь приятным воспоминаниям о беседе с тобой по телефону, Бигги и я просидели весь вечер, мечтая, как бы разбогатеть, и рассматривая альтернативу: тихое харакири. Представляешь себе картину: мы оба сидим один напротив другого, на только что навощенном линолеуме. И Бигги вырезает мне внутренности хлебным ножом; я же предпочел острый нож для резки мяса, чтобы выпотрошить ее. Мы полностью поглощены своим занятием. Мы стараемся кричать потише, чтобы не разбудить спящего Кольма. Коут, мы решили отправиться к добрым родителям Бигги в Западный Ганнен, в Вермонт. Там Кольм вырастет и станет лыжником или дровосеком, здоровым и краснощеким, и настолько креко привязанным к своему новоанглийскому произношению в нос, что ему никогда не придет в голову связываться с каким-либо другим языком — вроде нижнего древнескандинавского. Шамкающим языком его предков, ограниченным и замшелым.

Не то чтобы я не был согласен с тем, что Бигги написала отцу. Мне только не хотелось, чтобы она тратила чувство такта. Поскольку, боюсь, с моим отцом следует обращаться как с папой римским до того, как он дал благословение, а если назвать папу долбаным хреном, будет ли он и дальше молиться за вас?

Между тем Бигги и я сидим и мысленно прослеживаем путь ее послания на восток. Я представляю себе, как голая правда Бигги опрокидывается в почтовый пикап в Чикаго, тяжесть ее послания сваливается на почтового служащего в Кливленде, и горячий уголек ее чувств остужается морским бризом на прибрежном маршруте между Бостоном и Огромной Кабаньей Головой, где наша почта неизменно доставляется в полдень. Моя мать будет дома и распечатает письмо, хотя Бигги клянется, что оно адресовано отцу лично, а не «Доктору & Миссис»; в таком случае моя мать, из благоговейного страха перед добродетельным доктором, не станет его распечатывать. Она положит письмо на конторку под шкафчик с напитками.

Мой отец вернется домой к четырем, только что отложив в сторону лезвие инструмента или же объявив престарелому пациенту, что ему рекомендована операция; он наспех побрился в стерильной ванной своего офиса, удалив с рук остатки хирургического порошка, облегчающего надевание и снимание резиновых перчаток. Он позволит матери приложиться к своей чисто выбритой щеке, нальет немного скотча в стакан — после того, как внимательно изучит стакан на свет, желая убедиться, хорошо ли он вымыт.

Затем он увидит письмо. Он пощупает, не вложен ли чек, и тогда моя мать скажет:

— О нет, дорогой. Это из Айова-Сити. Это не от пациента, это от Фреда, да?

Мой отец снимет пиджак, развяжет галстук, пройдет к застеленной террасе и скажет что-нибудь насчет уровня прилива, как если бы это могло каким-то мистическим образом повлиять на то, куда он сядет. Такого никогда не случается.

Он усядется на тот же самый красный кожаный трон, придавит пятками ту же самую скамеечку, понюхает свой скотч, после чего примется читать письмо Бигги.

Если оно ушло с вчерашней вечерней почтой, то сегодня дойдет, как минимум, до Чикаго, если не до Кливленда, а завтра — до Бостона, и тогда завтра к вечеру или послезавтра — до Огромной Кабаньей Головы.

А тем временем, Коут, будь так добр, сходи, пожалуйста, в свою темную комнату и отпечатай для меня две пустые фотографии: одну — белую-белую, вторую — черную-черную; одну — надежду, вторую — смерть. И пошли мне обе. Я верну тебе ту, которая не соответствует моему состоянию.

Желаю тебе, Коут, нескончаемого разнообразия

Надежды и Свободы

от Страха Смерти.

Привет.

Богус».

* * *

Представляю себе нашего дорогого Коута у дождливого моря, его непокорные волосы треплет северо-восточный ветер. Коута, бормочущего одну из старых молитв «за тех, кто в море», вызванную моим письмом; на заднем плане позади него виднеется пустой дом Пиллсбери с длинными анфиладами комнат для его одинокой свободы.

Я помню конец того курьезного лета, когда мы перебрались в лодочный домик с его двухъярусными кроватями.

— Верх или низ, Бигги?

— Полезай наверх…

А Коут, после того как все семейство Пиллсбери уехало домой на осенний период, Коут наслаждался свободой в Большом Доме.

Но вот однажды один из младших отпрысков Пиллсбери позвонил ему:

— Моя мать уехала, Коут?

— Совершенно верно, Бобби.

— И тетушки Рут тоже не будет, да?

— И снова вы угадали, сэр.