Человек-землетрясение

– Они безумно интересны, когда знаешь правду о том, что они пишут.

Боб Баррайс глубоко втянул воздух носом.

– Что ты знаешь?

– Не бывает ситуации, в которой не действовал бы закон центробежной силы.

– Поцелуй меня в задницу со своей центробежной силой. – Боб откинулся в мягком кресле. Под ними проплывали первые высокие вершины Альп, напоминающие скульптуры из снега, позолоченные солнцем. Если их вот так нарисовать, вышел бы китч. Но как многое в человеческой жизни не что иное, как пошлость и безвкусица!

– Именно так! – Гельмут Хансен сложил газету. – Именно задницей ты бы летел на скалу, а не вбок, на дорогу. Кроме того, ты сидел справа…

– Как так?

– Если Лутц был за рулем.

– Естественно.

– Но ты выпал из машины слева! Кроме центробежной силы, отказала еще и сила тяжести. – Хансен смотрел в окно, чтобы не видеть Боба. – Хотя крыша и не отлетела, ты, значит, сделал сальто через Лутца и вылетел слева. Высокое акробатическое и физическое достижение. Особенно в такой низкой машине, как «мазерати»…

Боб хранил молчание. Он смотрел в затылок Хансену и тихо скрипел зубами.

– Ты мне друг? – спросил он. Хансен медленно кивнул.

– Да. Разве я стал бы иначе тебя забирать?

– Ты когда-то спас мне жизнь.

– Это было давно.

– И тем не менее ты виноват в том, что я живу.

– Можно и так сказать.

– Ты виноват в том, чем я стал! Если бы тогда ты дал мне утонуть…

– Прекрати идиотизм, Боб!

– Ты спал с Пией?

Хансен помедлил, потом жестко сказал:

– Да.

– Она была моим завоеванием.

– Я знаю, Боб. Но ты навязал ее мне черт знает зачем!

– Может, черт действительно знает? Теперь мы квиты.

– У тебя не было долгов.

– Нет, единственный по отношению к тебе. Моя жизнь! Ты дал ее мне… а теперь ты взял то, что принадлежало мне. Ничья. Мне больше не нужно восхищаться тобой.

– Если ты это когда-нибудь делал, то был большим дураком.

– Это позади. Теперь мы на равных. И я дам тебе в морду, если ты еще раз заговоришь о своей кретинской центробежной силе. Это ясно?

– Во всяком случае, наглядно. – Гельмут Хансен повернулся к другу. У Боба были холодные глаза убийцы. – Мы действительно должны поговорить друг с другом. Наедине. Может быть, это будет вторым спасением жизни.

– Как священник! Ей-богу, как священник! – Боб оглушительно захохотал и вскочил. – Я пойду к Майеру в кабину. Меня тошнит от этого нравоучительного тона! Я пойду блевать! Бле-вать! Как святой онанист-моралист…

В 14 часов, точно, как было доложено по радио, «Сессна» пошла на посадку на фабричном аэродроме. Боб Баррайс сидел рядом с пилотом на запасном сиденье и глядел на приближавшуюся землю. Две темные точки увеличивались в размерах и приобретали очертания.

– Дядя Теодор, – произнес Боб с ядовитым сарказмом. – И доктор Дорлах, семейный адвокат. Ворота темницы Вреденхаузена открыты. Туда преступника – и решетку на запор! А сверху табличку: «Не кормить – кусается!» Майер, разворачивайтесь и полетим в Гамбург!

– Не получится. Горючего не хватит. – Пилот выпустил шасси, закрылки повернулись. Машина запрыгала по бетонной дорожке, пропеллеры вращались все медленнее, двигатели были заглушены. Прямо перед дядей Хаферкампом и доктором Дорлахом «Сессна» остановилась. Боб первым выбрался из самолета.

– Наконец-то ты явился, – произнес дядя Теодор без обиняков. Тот, кто правит в семействе Баррайсов, может не утруждать себя лишними приукрашивающими словами. Да и мало тут красивого. – Через час – похороны. Дело может обернуться скандалом. Старый Адамс непременно хочет произнести у могилы сына речь! Ты имеешь представление, что он замышляет? Мальчик, скажи здесь, сразу, у нас еще есть время, целый час. Доктор Дорлах сможет урегулировать.

– Он будет толковать о центробежной силе, – сказал Боб с горечью. – Ее проходят даже в народной школе…

Он оставил Хаферкампа и Дорлаха и один зашагал по летному полю. Руки в карманах, плечи приподняты, слегка волоча левую ногу. Это было заметно впервые.

Дядя Теодор надел свою шляпу и посмотрел на доктора Дорлаха, ища поддержки.

– У мальчика в голове полная неразбериха, – сказал он ошеломленно. – Разве я не говорил: у него проблемы! Доктор, мы должны его защитить. У меня такое ощущение, что эта проклятая автогонка прошла по хребту Баррайсов.

Доктор Дорлах тяжело вздохнул.

– И у нас всего час до похорон…

3

Два прошедших дня разбили Вреденхаузен на два лагеря. Как это бывает в небольшом городке, большинство населения которого зависит от одного-единственного большого предприятия, люди остерегались высказывать свое мнение.

Зависящие от жалованья – хорошее обозначение современного рабства! – рабочие и служащие, получавшие свой конверт с деньгами каждый месяц с новым изречением Теодора Хаферкампа на бланке с расчетом, притворялись глухими и воздерживались от каких-либо высказываний. Быть может, этому способствовал и последний афоризм: «Довольный человек купается в солнечных лучах, но не жалуется на жару». Если спрашивали того, кто зарабатывал свои сдобные булки на фабрике Баррайсов: «Скажи честно, что ты думаешь об этой аварии на автогонках?» – он втягивал голову в плечи и самое большее мямлил что-то вроде: «Ну да, конечно…»

Задумывались об этом все, но немногие рассуждали вслух. «Надо бы отобрать у паразита водительские права», – говорили тогда. Или: «Странно, что полиция так быстро закрывает дела!» А второй врач Вреденхаузена высказал неосторожное замечание: «Достаточно ли тщательно произвели вскрытие трупа?»

Но подобные разговоры допускались лишь в самом тесном кругу, среди лучших друзей. И только врач высказался громко, на людях… Уже на следующее утро ему позвонил адвокат доктор Дорлах и задал коварный вопрос:

– Дорогой доктор, для составления научно-производственной таблицы нам нужны некоторые сведения. Вы можете в ближайшие дни указать, сколько больничных листков вы выдали в нашей заводской больничной кассе?

Врач понял намек. Практиковать во Вреденхаузене и не лечить рабочих баррайсовских предприятий означало жить изгоем. Так под незамутненной поверхностью благополучного Вреденхаузена, подобно никому не заметной болезни, медленно расползались сплетни и подозрения.

И только один человек осмеливался открыто нарушать спокойствие и порядок во Вреденхаузене: старый Адамс, отец погибшего Лутца. Ему нечего было терять, он не зависел от фабрики Баррайсов и был тем камнем на дороге, о который дядя Тео все время спотыкался и который никто не мог убрать.