Чем вы недовольны?
Шрифт:
– Всё это складно, но неладно, – сказал Ладогов и вышел из кабинета Прохорова.
Прохоров подписал распоряжение на две тысячи кубометров третьего сорта. Второе распоряжение подписал Дымченко, точно подделав подпись Прохорова.
Подделывать подписи он давно умел. Дымченко считал, что Прохоров никогда не вернет ему тысячу пятьсот рублей, а в убыток работать не хотел. И кто там станет проверять, сверять подписи? Распоряжение в Ломоносовск поступит к своему человеку, Панкову, начальнику лесотехнического снабжения. И концы в воду.
В сквере на площади Ногина
Илона позвонила Дымченко, её интересовал Ладогов.
– Уехал в командировку. Надолго. За границу.
– Нет бога! – воскликнула Голицына.
Сегодня Илона гоняла машину по тихим улицам-бульварам в районе «Мосфильма». Она пылала, духовное лицо нанесла ей наглую пощечину. Верно сказала Мотя: «Одне аферисты».
Не успела приехать домой, переодеться, как позвонил Джейран, он уже в Москве. Назначила ему свидание у оперетты. Двуликий Ян ждал её у колонны Концертного зала. Благообразный, с небесными глазами, в толстом добротном пальто, великолепной шляпе, ни дать ни взять – доцент, преподаватель консерватории, или художник-реставратор.
Джейрану не понравилось, что на заднем сиденье торчит остроглазая Мотя с поджатыми губами. Машина покатила в сторону Северного речного вокзала.
– Она зачем? – тихо спросил Джейран.
– Так нужно.
В химкинском парке Илона выбрала укромную скамью, по аллее патрулировала Мотя.
– Что за штучки? – сказал Джейран, кивнув в сторону Моти.
– Сейчас узнаете.
Голицына с обидой передала всю сцену у духовного лица, щеки её густо порозовели. Закончила сообщение неожиданной реляцией:
– Всё. На этом, Ян Петрович, наше знакомство прекращается.
– Бросьте. Дамская истерика. Пройдет.
– Повторять не стану. Я вас больше не знаю.
– Пожалуйста. Но и от меня не ждите ничего доброго.
– А вы когда-нибудь делали добро?! Не угрожайте мне.
– Угрожаю не я, а ваше соучастие, в делах.
– Каких делах? Что мне могут предъявить? Что дурачила разных хлюпиков, самовлюбленных позёров, болтунов, невежд, притворщиков?
– А с какой целью, позвольте вас спросить?
– Я им не ставила условий, не подкупала, ни о чём не просила… Даже им нельзя предъявить серьёзных обвинений, они повинны в одном, что давали общие распоряжения, не ведая, что ими воспользуются такие, как вы. А вот их подчиненные, которые были вашими агентами и наживали миллионы, их будут судить иначе.
– Постараюсь, чтобы вы сидели на скамье рядом с нами.
– Если меня найдут. И даже в этом случае я останусь жива, в отличие от вас. Я расскажу суду, как вы совратили меня, как всегда держали пальцы на моем горле, всегда кружили вокруг меня, как хищники. Во что вы меня превратили? Кто я? Вон та девушка в газетном киоске наверняка счастливее меня… Что мне дали ваши деньги, на что мне бриллианты, меха… Весь этот шик? Мне как-то одна женщина сказала вслед ужасное слово: шкура. Я только сейчас вспомнила об этом. Она была права. Послали меня к
этому негодяю в рясе. Как я счастлива, что не послушалась и не покупала у вас валюту, разные камушки…– Вы поступали, как все женщины, боялись переплатить.
– Хотя бы и так.
– Теперь понятно, почему вы взяли с собой вашего архангела.
– Еще бы. Вы способны убить меня в машине и бросить на дороге. Или здесь, на скамье.
– Хорошо, я оставлю вас в покое. Вы мне больше не нужны. – Глазки Джейрана снова стали небесными, он похлопал Илону по руке и сказал пасторским голосом: – Я вас всегда уважал за искренность… Мир. Довезите меня до города.
– Я не еду в Москву. Здесь достаточно такси.
Джейран пошёл к речному вокзалу. Такси не было.
Он поднялся на ступени. Ждал. Вдруг «Волга» Илоны вышла на магистраль и повернула в сторону Москвы.
Засунув руки в карманы пальто, шеф корпорантов со ступенек смотрел на стенды фотовыставки, украшенные крошечными красными флажками. Он зло прищурился: они напоминали ему флажки во время облавы на волков!
ПОКЛЯНИСЬ!
Бур горевал, Ломоносовск превратил его в затворника.
– Это надолго? А если он целый год не покажется здесь? – допытывался Богдан у Воробушкина.
Бур кипел и сверкал глазами, как исконный горец. И главное, он довольно часто видел Катю Турбину… Из окна. И только. Ему было запрещено выходить на улицу. Воробушкин поселил Богдана в квартире по соседству у одинокой пожилой женщины, шеф-повара магазина «Кулинария».
Павла Дмитриевна, приютившая, как она выражалась, «приятного, вежливого, работящего» Бура, требовала от него одного: говорить, что он хотел бы поесть завтра. Специальностью шеф-повара были пирожки. В Бур скрещивал руки на груди и глазами человека, которого хотят выбросить за борт корабля, умолял:
– Дорогая, неоценимая Павла Дмитриевна, я уже ел пирожки… с печенкой, капустой, творогом, яйцами, вареньем, морковью, мясом, рыбой, слоеные, жареные, нежные, румяные, замечательные. Прошу вас, я потолстею… Я погублю талию. Потеряю общий привлекательный вид…
– Ну, у меня не ресторан! Не знаю, чем ещё кормить тебя.
И снова к борщу, бульону, супу подавались всех видов пирожки. Бур не сидел без дела, окрасил двери, окна, проциклевал и покрыл лаком нехитрую мебель, разобрал и, главное, собрал стенные часы… И они пошли.
Его навещал Воробушкин и занимал беседами.
– Не появился? – с надеждой спрашивал Богдан.
– Появится.
– Какая электронно точная уверенность!!
– Даже гениев губят три вещи: высокомерие, властолюбие и пренебрежение к диалектике, а в другом случае и стяжательство. По этим веским причинам погиб Рим, Наполеон и прочие, коих я не желаю упоминать, – улыбаясь говорил спокойный Воробушкин.
– А если человек не стяжатель?
– Его может погубить одно высокомерие или пренебрежение к обстановке и настроению окружающих. Взвесьте, от чего гибнут бюрократы. Так что побольше выдержки, товарищ Бур. Кстати, откуда у дагестанца такая фамилия?