Чемодан. Вокзал. Россия
Шрифт:
Раздался еще один раскат, такой отчетливый, что можно было слышать, как небо раскалывается на мелкие куски. Полоснула молния и на секунду осветила комнату. Венславский налил себе киселя, или квасу, или что у него там еще в леднике было, и тяжело опустился на кушетку. Только было успокоившийся щенок поглядел на него, пару раз вильнул хвостом и отошел к другому краю кушетки.
– Солдаты эти… Да знали бы вы, сколько раз я сам все так представлял. И что сам там был, представлял. Как бы все повернулось, если бы я осмелился к отцу приехать. Быть бы виноватым, как легко бы все было. Раздобыть пистолет да выстрелить в рот. А так повода нет, просто все время жить тошно.
Я, кажется, даже не спрашивал,
– Стартовый капитал, чтоб его. Ну это ладно, под имя что-то давали, а наводок-то правильных под имя не дадут. Открыл магазин с низкой арендой – район пошел под снос. Купил дешево партию станков – госкомпания перешла на другой тип.
Венславский вдруг заплакал. Гром еще раз шарахнул так сильно, что я подумал, сейчас вылетят окна. Мы еще посидели молча. Венславский вытер глаза платком. Дождь валил стеной.
– Не кутил и не пьянствовал, как вы, может, подумали, честно пытался то одно дело завести, то другое, и каждый раз прогорал. Как будто фарс какой-то пересказываю, нелепость какая-то, а не жизнь. Если бы не война, мы бы сейчас побирались. Были кое-какие связи в Берлине, и вот мне выдали кредит на это пустое место, и я сижу здесь и знаю, что дальше мне уже ехать некуда. Больше мне денег никто не даст. Если война продлится еще год, то мы просто умрем здесь от холода и голода.
– Ваша жена что-нибудь подозревает?
– Что-то, вероятно. Сложно не заметить, что денег все меньше и меньше. И так годами. Но она по-другому воспитана, она привыкла, что мужчины выпутываются из передряг, а не погибают в них. Не думаю, что она знает, как выглядит мужчина, который все проиграл.
Он все пил этот свой квас и пил. Когда только заготовить столько успел.
– Что самое смешное, я, когда в армии был, сам в солдатский комитет вступил. Да, вот так. Офицера, который был полковым врачом у нас, солдаты поперли с должности, потому что он отказывался им больничные давать. По больничным они в увольнительные в бордель ближайший ездили. Уговорили меня баллотироваться – все-таки я в медицинском один курс отучился до призыва. Ну провели голосование. Выбрали. Смешно?
Я сказал, что не очень.
– Ну да, не особо. Да это продлилось-то пару недель. Потом весь наш полк разбежался, и я сам прямо так, без бумаг, в Москву поехал.
За пять минут он получил мотив и одновременно с этим стал человеком, которому ни за что в жизни не провернуть убийства. Мне стало так тяжело его слушать, что голова сползла на грудь. В этом самобичевании не было ни капли обаяния, хотелось только уйти и больше никогда не видеть ни этого человека, ни его семью. Мы еще посидели молча, дождь стал стихать.
– Лида мне знаете что наутро сказала? «Это наверное, ошибка планировки, что в доме все так жутковато выглядит».
– Нет, планировка у дома отличная, – слабым голосом продолжил за меня Венславский
Потом поднялся меня проводить. Минута чудовищной слабости прошла, и теперь он только виновато улыбался.
– Я слышал, сейчас модно уезжать в Аргентину. Слыхали про такое?
Венславский рассеяно пожал плечами.
– Путь, говорят, неблизкий, но приятный. Надо выехать в Италию, а оттуда в Марокко. Потом сесть на теплоход, и вот вы уже в Аргентине. А? Как вам такое? По-моему, отличный план.
– Спасибо. На самом деле, все не так уж и плохо, у меня есть кое-какие военные подряды…
– Или можно уехать в Аргентину, пока не поздно.
– Или уехать в Аргентину, – согласился он.
Дождь совсем перестал, хотя
небо было еще черным. Щенок вяло забрел в огороженный шкафом угол, долго уминал свой сенник, ринулся наконец на него и сразу заснул. Во сне он бредил и храпел, как человек. Мы вышли подышать озонистым воздухом во двор, потом попрощались. Я, ссутулившись, не находя в себе сил обернуться, пошел прочь и только представлял себе всякое.Вот он доедет до дома, ну не завтра, так через неделю, не через неделю, так через сто лет или сколько ему там понадобится, чтобы найти в себе силы. Над дорогой стоит пыль, закроешь в машине окна – задохнешься, откроешь – закашляешься. Подъезжаешь – пахнет бензином и псиной. Хмурые стены, окна, как глаза у доходящего под забором пьяницы, уродливые, не сходящиеся с размером дома бивни колонн. По дому шатаются вялые из-за надвигающейся грозы дети, жена пытается их уговорить лечь поспать перед обедом. Они взглянут друг другу в глаза и без слов поймут, что попались.
3.
Дальше лето совсем не задалось. Дождь лил иногда круглые сутки, а когда не лил, черные тучи наползали и уползали по пять раз на дню, так что в висках свербило и постоянно тянуло спать.
Старик завел было разговор о моем возвращении в Смоленск, но я с большим количеством аргументов объяснил ему, что со своей работой отлично справляюсь и на расстоянии, а в наши редкие командировки даже и удобнее ездить из разных городов. Было видно, что на него все эти доводы не произвели никакого впечатления, что и понятно, ведь они не имели особого смысла, но что-либо возражать мне он не стал. Очевидно, он рассудил, что какое-то время действительно можно поработать и так, а дальше кто знает, что будет: может быть, я сам вернусь в Смоленск, с Лидой или один, а может, фронт продвинется еще дальше, и все равно придется переезжать в какое-то третье место.
Немцы к осени пообжились и повсюду катались уже на велосипедах. Больше всего впечатление это произвело на солдат венгерской части: если раньше их в городе и духу не было, то теперь они стали гонять на велосипедах по двое и по трое, то молча и деловито, то на ходу перекрикиваясь и гогоча, причем сразу по тротуарам, виляя между шарахающимися пешеходами, как будто это реквизит какого-то юмористического велосипедного соревнования.
В конце лета младший Брандт съездил на неделю в отпуск в Берлин, ходил там по филармониям, а, вернувшись, стал чудить. Сначала он тиснул в газету отчет с концерта какого-то Караяна («армянин, что ли», – удивилась Лида), потом принялся в своих нудных колонках, открывающих газету, зачем-то подпускать шпильки бургомистру, и притом самым некрасивым образом – первым делом пересказав его же историю о собаках, разворотивших помойку за больницей. Навроцкий заходил к нему в редакцию по-дружески поболтать, но тот отвечал холодно и формально. Посредником пытались использовать Генриха Карловича, но их разговор быстро закончился обменом грубостями на немецком. Тишайший Генрих Карлович таким исходом сам был удивлен и только разводил руками. Причуды Брандта совсем вытолкнули его из карточного клуба, и теперь вместо него на квартире Навроцкого сидел молодой бургомистр. Я, впрочем, и сам туда редко ходил.
Лида раздобыла мне второй ключ от парадной. Вдвоем мы много ходили по городу и заходили так далеко, что часто и названий улиц не узнавали.
– Слушай, кто такой этот Хорст Вессель?
– Понятия не имею. Может, приятель этого вашего Кирова?
– Ты и кто такой Киров не знаешь? Ну деревня.
– А ты знаешь?
– У меня школа на улице Кирова была. Я ее прогуливала.
– А теперь кто-то прогуливает ее на улице Хорста Весселя.
– И правильно делает.
– И правильно делает.