Чемодан

Шлиппенбах вдруг сразу успокоился и говорит:

— Мне большую с подогревом. Галке — маленькую.

Галина добавила:

— Я пива не употребляю. Но выпью с удовольствием…

Логики в ее словах было маловато.

Кто-то начал роптать. Оборванец пояснил недовольным:

— Царь стоял, я видел. А этот пидор с фонарем — его дружок. Так что все законно!

Алкаши с минуту поворчали и затихли.

Шлиппенбах переложил камеру в левую руку. Поднял кружку:

— Выпьем за успех нашей будущей картины! Истинный талант когда-нибудь пробьет себе дорогу.

— Чучело ты мое, — сказала Галя…

Когда мы задом выезжали из подворотни, Шлиппенбах говорил:

— Ну и публика! Вот так народ! Я даже испугался. Это было что-то вроде…

— Полтавской битвы, — закончил я.

Переодеваться в автобусе было неудобно.

Меня отвезли домой в костюме государя императора.

На следующий день я повстречал Шлиппенбаха возле гонорарной кассы. Он сообщил мне, что хочет заняться правозащитной деятельностью. Таким образом, съемки любительского фильма прекратились.

Театральный костюм потом валялся у меня два года. Шпагу присвоил соседский мальчишка. Шляпой мы натирали полы. Камзол носила вместо демисезонного пальто экстравагантная женщина Регина Бриттерман. Из бархатных штанов моя жена соорудила юбку.

Шоферские перчатки я захватил в эмиграцию. Я был уверен, что первым делом куплю машину. Да так и не купил. Не захотел.

Должен же я чем-то выделяться на общем фоне! Пускай весь Форест-Хиллс знает «того самого Довлатова, у которого нет автомобиля»!

Послесловие

«Чемодан» — самый характерный из довлатовских сборников, подобный жанр связанных житейской несуразицей сюжетов писатель собирался развивать в дальнейшей работе. Вслед за «Чемоданом» должен был последовать «Холодильник» и затем цикл новелл о превратностях любви. Увы, работа прервалась на «Холодильнике», когда для новой книги было написано только два рассказа. 24 августа 1990 года Сергей Довлатов умер в Нью-Йорке. Через две недели «Чемодан» вышел по-английски, там же в Нью-Йорке — в известном издательстве «Grove Weidenfeld». По-русски книга впервые появилась в эмигрантском «Эрмитаже» в 1986 году. Перед этим рассказы, вошедшие в нее, печатались в зарубежной русской периодике. Писались они уже в Нью-Йорке.

Могу засвидетельствовать: уезжал Довлатов в эмиграцию с багажом, мало чем отличным от описанного в книге. Кроме чемодана с барахлом он захватил с собой лишь несколько книг. Плюс клетку с фокстерьером Глашей. Припасенная «на всякий случай» бутылка водки опорожнилась еще в воздушном пространстве СССР.

Единственный вид комфорта, который превозносил Довлатов, — это комфорт человеческого общения, комфорт беседы. Поэтому и себя называл неизменно не «писателем», но «рассказчиком». Обосновал это предпочтение и теоретически: «Рассказчик говорит о том, как живут люди, прозаик говорит о том, как должны жить люди, а писатель — о том, ради чего живут люди».

В таком понимании Довлатов «писателем» действительно не был. Его аналитическая проза жива не тонкостями априорных суждений, а энергией конкретных размышлений и наблюдений.

Довлатов писал о том, как люди не умеют жить, оставаясь при этом — свободными людьми. Главное в его историях — исследование единственного надежного инструмента свободы — языка. Только в диалоге свобода выявляет себя адекватно.

Сергей Довлатов от первого грустно усмехающегося лица рассказал историю своей, а как теперь ясно и нашей с вами, пропащей жизни. Его герой-рассказчик прежде всего не ангел. Но по обезоруживающей причине: лишь падшим, смирившим гордыню внятен «божественный глагол». При заниженном уровне самооценки рассказчика это обстоятельство сообщает довлатовской художественной манере обаяние и остроту.

С точки зрения официальных культуроохранителей рассказчика довлатовских историй иначе как диссидентствующим охламоном не назовешь. Да и сам автор чувствовал себя в своей тарелке преимущественно среди публики идеологически нечистой.

Но кто чист и кто нечист на самом деле?

По довлатовской художественной логике тот, кто считает лишь свои (на самом деле, конечно, благоприобретенные) воззрения истинными, не подверженными сомнениям, нечист духом в большей степени, чем последний доходяга у пивного ларька. Не они, не те, кто стоят в похмельной очереди, столь красочно изображенной в «Шоферских перчатках», — не они являются у Довлатова носителями рабской психологии. Критическая подоплека довлатовских рассказов проникнута истинно демократическим пафосом.

Андрей Арьев