Черепаший вальс
Шрифт:
— Ширли, ты злая.
— Для таких людей смерть — это оскорбление: стоит отдать Богу душу, как тебя забывают, суют в яму, ты никто и ничто.
Ширли понесло, Жозефина уже не могла ее остановить.
— Антуан отправил эту открытку, чтобы урвать лишний кусок жизни на этом свете: пускай, мол, они и после смерти обо мне говорят, не забывают.
— Я была в шоке, это точно… Но это жестоко по отношению к Зоэ. Она же свято верит, что он жив.
— Да ему плевать! Он же эгоист. Я никогда не была высокого мнения о твоем муженьке.
— Перестань! Он же умер!
— Надеюсь. Не хватало еще, чтобы
Жозефина услышала в трубке свист чайника. Потом Ширли, наверное, выключила газ, потому что свист перешел в сиплый вздох. Tea time [16] . Жозефина представила, как Ширли на кухне, прижав трубку плечом к уху, льет кипяток на душистые листья. У нее была целая коллекция чаев в цветных железных банках; когда она снимала с банки крышку, по всему дому распространялся пьянящий аромат. Зеленый чай, красный чай, черный чай, белый чай, чай «Князь Игорь», чай «Царь Александр», чай «Марко Поло». Заваривать три с половиной минуты, потом вынуть листья из чайника. Ширли тщательно соблюдала все правила.
16
Время чаепития (англ.).
— А что до равнодушия Луки, тут вообще говорить не о чем, — продолжала Ширли, не отвлекаясь от темы. — Он такой был с самого начала, и ты сама его держишь на почтительном расстоянии. Ты водрузила его на пьедестал, умащаешь елеем и простираешься у его ног. Да ты всегда так вела себя с мужчинами, извиняешься за то, что смеешь дышать, благодаришь, что тебя удостоили взгляда.
— По-моему, я не люблю, чтобы меня любили, но…
— …но что? Давай, Жози, выкладывай…
— Такое чувство, будто я все время сижу разинув рот и жажду любви.
— Надо тебя вылечить!
— Вот именно. Я сама решила себя вылечить.
И Жозефина рассказала, что она сумела понять, глядя на звезды и разговаривая с Большой Медведицей.
— А ты по-прежнему говоришь со звездами!
— Да.
— Заметь, отличная терапия, и притом бесплатно.
— Я уверена, что он оттуда, сверху, слышит меня и отвечает.
— Ну, раз уверена… Лично мне и без всяких звезд ясно, что твоя мать — преступница, а ты — бедолага, об которую с самого рождения вытирали ноги.
— Знаешь, я только что это поняла. В сорок три года… Я схожу в полицию. Ты права. Так здорово с тобой поговорить, Ширли. Сразу в голове проясняется…
— Со стороны всегда виднее. А что новая книга, движется?
— Да не особо. Топчусь на месте. Ищу сюжет для романа и не нахожу. Днем придумываю тысячу историй, а ночью они все испаряются. Идея «Такой смиренной королевы» возникла в разговоре с тобой, помнишь? Мы сидели у меня на кухне в Курбевуа. Приезжай, помоги, а?
— Поверь в себя.
— Вера в себя — не самое сильное мое место.
— А куда тебе торопиться-то?
— Не люблю целыми днями сидеть сложа руки.
— Сходи в кино, погуляй, понаблюдай за людьми на террасах кафе. Отпусти на волю свое воображение, и в один прекрасный день сама не заметишь, как сочинишь историю.
— Ага, про человека, который по ночам в парке нападает на одиноких женщин с ножом, и об умершем муже, который шлет открытки!
— Ну
и чем тебе не сюжет?— Нет уж! Я хочу это все забыть. Хочу вернуться к своей хабилитации.
— К своей… что?
— К хабилитации… ну, то есть повысить докторскую степень, получить разрешение на научное руководство.
— И в чем состоит эта… штука?
— Надо представить всю сумму публикаций: диссертацию, все научные статьи, выступления, лекции. Тяжесть, между прочим, неподъемная: у меня уже почти семнадцать килограмм! И комиссия их рассмотрит.
— И зачем это надо?
— Чтобы занять профессорскую должность в университете, получить кафедру…
— И зарабатывать кучу денег!
— Нет! Университетские преподаватели не гонятся за деньгами. Они их презирают. Просто это вершина карьеры. Становишься важной шишкой, тебя уважают, приезжают к тебе со всего мира проконсультироваться. В общем, все то, что мне надо для самоутверждения.
— Ну ты даешь!
— Погоди, до этого далеко! Мне еще года два-три корпеть, прежде чем являться на комиссию.
А комиссия — это уже другая песня. Надо защищать свои труды перед брюзгливыми мужиками, по большей части мачистами. Они разбирают твое досье по косточкам и при первой же ошибке указывают тебе на дверь. Являться рекомендуется в жеваной юбке и в сандалиях без каблука, а главное — не брить ноги и подмышки, пусть оттуда кусты торчат.
Ширли, словно подслушав ее мысли, воскликнула:
— Жози, ты мазохистка!
— Знаю, над этим я тоже решила работать, надо научиться защищаться! Я приняла кучу верных решений, пока говорила со звездами!
— Млечный Путь наставил тебя на путь истинный! И какое же место на этом празднике серого вещества отводится любви?
Жозефина покраснела.
— Когда я кончила возиться с рукописями и уложила Зоэ…
— Так я и думала: с булавочную головку!
— Ну, не всем же улетать на седьмое небо с человеком в черном!
— Туше!
— Кстати, как он там, человек в черном?
— У меня не получается его забыть. Это ужасно. Я решила больше с ним не видеться: и сердце не хочет, и голова отказывается, но каждая пора моей кожи вопит от голода. Знаешь что, Жози? Любовь рождается в сердце, а живет под кожей. Он притаился у меня под кожей, сидит в засаде. Ох, Жози! Если б ты знала, как мне его не хватает!
Иногда он щипал меня за ляжку с внутренней стороны, вспомнила Ширли, оставался синяк, мне нравилась эта боль, нравилась эта синева на коже, я берегла этот его знак, память о мгновениях, когда я готова была умереть, потому что знала: после не будет ничего, только пресная скука, ничтожная докука, искусственное дыхание. Я думала о нем, когда смотрела на синяк, я его поглаживала, я за ним ухаживала, но этого я тебе не скажу, малышка Жози…
— И что ты делаешь, чтобы о нем не думать?
— Зубы стискиваю… И еще основала движение по борьбе с ожирением. Хожу по школам и учу детей правильно питаться. А то у нас скоро будет общество толстяков.
— Ну, это не про моих девчонок.
— Естественно… ты же им с младенчества стряпаешь натуральные сбалансированные вкусности. Кстати, твоя дочь с моим сыном прямо-таки не расстаются.
— Гортензия с Гэри? Ты хочешь сказать, у них роман?
— Не знаю, но видятся они часто.