Черная метка

Тут старушка села на снег и заревела навзрыд как малый ребенок, размазывая ссохшимися ладонями слезы по лицу, причитая и жалуясь на своё неприкаянное сиротство, на раздавленные каторжным трудом годы жизни, на своё вековечное несчастье, горе и обиду. Слова тонули в горьких всхлипываниях.

Невыносимо острая жалость к плачущей сгорбленной бабушке невольно охватила юношу. Он скорее подошел к ней, взял за руку и попросил:

– Не плачь. Ну, пожалуйста, не плачь. Будь по-твоему: отвезу я картошку тебе. Отвезу, честное слово. Пойдем же. Хрен тут разберёшься с вами со всеми.

Сказав это, юноша несколько пал духом: тогда и он получается вор, соучастник хищения. Каковы бы не были его размеры - это мерзко, гадко, это падение. В чем же честь? "Во имя чего поступить?
– мрачно соображал юноша.
– Во имя некоей правды, справедливости? Но где она и в чем? Я был убежден: совесть, честь - это важно. Прежде всего совесть! прежде всего честь! Что в совести суть гения человеческого существования, его происхождения и развитие. Отступать от своей главной сути - значит отступать от данного Богом и равнозначно природой предначертанного. О, жизнь! Как могут быть запутаны твои дороги! Какое мучение может быть жить! Боюсь разувериться в главной идее. Иначе останется - тихо умереть, сгнить заживо. Всегда умирают, когда уходит вера, за ней покидают силы. Мне кажется, я близок к этой черте. Дело, безусловно, не в картошке. Но бывает последняя капля, что переполняет чашу. Считается шизой, своею волей навсегда остановить сердце. А не шиза ли жить и знать, что в тебе умерло всечеловеческое я, угасла божественная искра. Зачем пустая надежда, сопровождающаяся до гробовой доски...Что, если здесь существенен и второй момент: часто бывает и так, что для понимания исключительно важного надлежит испытать смертельный ужас, почувствовать дыхание могилы. Если я возьму в руки пистолет и поиграю им, со взведенным курком, у виска - похожу мгновения по шаткой дощечке над пропастью царства Аида. Пойму ли я еще что-нибудь? В тот момент, когда уже готов буду спустить курок - вдруг отложу выстрел, скажем до утра. Утром погляжу: не дрогнет ли рука по-настоящему нажать на курок. Возможно, вместо былой решимости самоустраниться придет некое философское понимание какой-то истины. Я обрету вновь равновесие и перспективу".

– Бабушка, - произнес юноша.
– Раз я дал слово, я сделаю, что обещал. Тебя же попрошу сделать одно одолжение. Скажи сначала, не завалялся ли где у тебя пистолет?

– Чего, чего? Пистолет!? ...Откуда у меня и зачем тебе?

– Я, пожалуй, перемещусь в другую реальность: схожу в гости к Богу, или к дьяволу - к кому попаду. Мне многое здесь противно и гадко. Я, как ни прилаживайся, чужой всему. Еще, знаешь ли ты, что когда что-то не сделал, но должен или обязан был сделать, уже падший, уже подлец и вор. И все это копится подобно катящемуся снежному кому. Из мелочей, якобы незначащих, скапливается лавина едкой мути, которая сама отравится и погубит твое естество. Во времена былые, частично и ныне, делом чести считалось смыть позор несостоявшейся жизни, конкретных её обстоятельств, ставящих человека на колени, с помощью пули, отправленной в собственный висок.

– Эх, сынок! Жизнь тебя еще не таким навозом накормит!
– качая головой, с укоризной сказала старушка.

– Замолчи, бабуля. Я не хочу приспосабливаться. Да и скоро приспосабливаться будет невозможно: мутации не поспеют за изменением окружающего. На вас уже направлен пистолет, собранный из вашего невежества, сиюминутности, кичливости, самообожания, нескончаемых речей, обдуривающих и усыпляющих истину, рвачества, хамства и прочее. Достаточно еще жирной дурости, которая грузно ляжет на курок - последний выстрел будет неумолим. В какой форме он будет? Всемирный мор от новой чумы, голод, война, глобальный взрыв... Тебе не понять, бабуля, что именно так взыскательно следует жить; не мириться со злом и иже с ним - уничтожать не взирая на лица. Именно так только и можно что-то улучшить реально... Что ты молчишь, бабушка? Еще раз спрашиваю, есть ли у тебя пистолет или нет?

– Есть!
– Схитрила старуха.

– Не может быть!
– Юноша остановился, посмотрев в упор на невольную свидетельницу его душевной распри.
– Откуда?

– От батьки моего остался. Он вишь, в гражданскую Колчака громил, или с Колчаком кого-то громил: запамятовала. Тогда знаешь было такое: сегодня красные придут, завтра белые... Потом время было смутное, что никак нельзя без оружия: то комиссары прискачут, то бандиты наведаются. Вот он приберег пистолет, аккуратный ладненький пистолетик, в деле проверенный.

– Врешь ты! Не верю.

– Вот те крест!
– Она перекрестилась.
– Однако, особливо не разбираюсь, пистолет ли то?
– (она ещё раз перекрестилась, шевельнув губами) - Думается мне, что пистолет. Придешь и сам увидишь

– Может быть, у тебя и пулемет есть?

– Пулемета не было. А вот винтовка-трехлинейка была. Я её на две машины дров выменяла, совсем недавно, когда ещё в избе жила; охотник выклянчил винтовку. Вобче-то был, вспоминается, пулемет - Максимкой отчего-то звали. Как начнет палить: тра-та-та-та - умрешь со страху. Потом начальнички в кожаных тужурках по-доброму пулемет забрали. Остальную мелочевку батяня утаил.

– Ну и ну! Какой системы пистолет?

– Не пойму о чем ты?

– Пистолет - общее название, есть точнее: маузер, браунинг, револьвер, кольт, вальтер, наган...

– А!... Вон о чем ты! Как будто слыхивала я такие словечки. А вот какая ситсема моего пистоля запамятовала, прости уж старую. Но ситсема хорошая у пистолетика: самая, что ни на есть убийственная, бьёт прямо в лоб без промаха и осечки.

– Даже так! Самонаводящееся? Тьфу, ты! Шутки в сторону. Значит, договорились: картошку заношу в квартиру тебе, и ты даёшь мне пистолет. Кстати, пули-то есть у тебя?

– Есть! Как же им не быть. Этого добра целая коробка.

– Какой калибр?

– Что, что? Опять я тебя не понимаю.

– Размер какой пули?

– О! Размер подходящий: такую дыру, соколик, в башке сделает, что не зашьешь и не заткнешь, все мозги разом вылетают вон.

– К твоему пистолету эти пули подходят?

– Обижаешь сынок. Есественно подходят!

– Пуль-то много. Впрочем, много и не надо.

"Жизнь!
– воскликнул в душе юноша.
– Возможно, скоро придется прощаться,... Возможно и нет. Я всё ещё не знаю. Грустно уходить из этого мира, не изведав любви прекрасной, любимой и любящей женщины, не испытав себя мужем и отцом, не снискав воинской доблести, не возвысив себя храбростью и отвагой, не узнав восторга победы и горечи поражения. Проклятый вечер! Не знаю, способна ли пуля умиротворить, утишить мучения. Подозрительна сама старуха: пистолет с гражданской войны, хранимый для чего то. Невероятно! Да, верно, и заржавел пистоль этот. Столько лет лежал без дела. А ну спрошу".

– Бабуля, пистолет твой скорее на ржавую железяку похож?

– Нет, соколик. Как можно такое допустить. Что, я не понимаю - такую вещь губить разве дозволительно. Отчего ему ржаветь?

– Все ржавеет, повсюду кислород, который окисляет. Смазываешь ли свою огнестрельную реликвию?

– А ты как думал! Смазываю, дружок, обязательно смазываю.

– Чем смазываешь?
– Учинил допрос юноша.

– Вот каким маслом машинку швейную смазываю, тем и пистоль мажу.

– Пойдет. В технике, смотрю, смыслишь малость.

– В деревне у нас ходила такая пословица: я и баба, и мужик, я и лошадь, я и бык!

Старушка повеселела, раздумывая о смешном нечаянном попутчике. "Каким бы был мой умерший сынок?
– подумала она.
– Без отца бы вырос сиротиною. Ходил бы, мой сердечный, также в сумерках как несмышленый кутенок, выискивая что-то утерянное, выдумывая небылицы... Паренёк этот хороший: добрый, жалостливый, разговорчивый. Зачем он так шибко думает обо всем, так не ровен час глупость отчудить можно, а там и вовсе с дороги сбиться. Сыщу-ка я ему девку умную, простую и честную. Да и искать нечего! Вот месяц назад заехала к нам на этаж дивчина Таня. Из другого города приехала - видно, здесь у нас с работой получше. Вечерами всё дома сидит, в копютир уставившись. Мне очень помогает: в магазин сходит, в бумагах все обстоятельно растолкует. И просто так приветит улыбочкой и словом добрым - тоже сердцу отрада. Сведу я их вместе. Семьей станут жить, чтобы и детки были. Ежели он за общее дело радеет, какую-то правду правильную хочет вызнать - так и здесь семья лучшая опора, не-то один добесится до худого конца или тоска лихая возьмет, затоскует люто. Жизнь вкривь да вкось пойдет. Тут и до большой беды недалеко. Нет, лучше уж плясать от печки. Сначала оженись, обеспечь семью. После уж и думай, для чего еще родился. Домой сейчас придем, скажу ему, что пистолет соседка забрала орехи расколоть, или нет - скажу, что перепрятала, подальше от глаз в сарайке, что в подвале дома, схоронила, а подвал на ночь запирается, ключи у старшего по дому; значится с утра надо приходить. Дескать, прости старую, потерпи до завтра, попрощайся со всеми ладом, и вечерком ко мне приходи за пистолетиком. Сама я Танюшку приглашу, скажу пособить малость. Пока она хлопочет у меня по хозяйству, паренёк этот придет. С ним обмолвлюсь, не гневись на старую, ну никак не могу пистолет отыскать: не девчонке ли дала, под подолом поискал бы у неё (шутка!). Танюшке баю, паренек что-то вроде краеведа, собирает старые вещи, предметы старины, ценности добронравных времен. Вот умора будет! Сведу их, столкую - пусть хоть будут упираться, а усажу рядышком, и чаем напою ароматным. Скажу, сама я вам хочу что-то рассказать, простое и народное. А там и он зацепиться с дивчиной слово за слово, глядишь - приладятся тесно; окажется она лучше всякого пистолета. Влипнет в неё по уши до конца дней своих и себя прежнего забудет. Столкуются, обязательно столкуются, чует моё сердце, что будет так. У Танечки ох, какое сердце доброе! Сама она шустрая и пригожая! Осиротела недавно: родителей схоронила. И паренек замечательный, нельзя таким пропадать. Мне однажды также помогли в трудную несчастливую минуту, очень помогли не сгинуть и не пропасть. И я помогу. Так-то лучше будет".

Снег всё сыпал и сыпал. Так плавно и безмятежно кружились снежинки, что мягкий нежащий покой проникал и покорял приунывшего юношу. Шаг за шагом, минута за минутой, - и пропадала вся суровость снега и колючесть стихающего ветра. Как будто ширилась ночь, светлела, вспыхивала чудесным светом. И стали понятны и снег и ночь. Вдруг в какое-то неуловимое мгновение согласие внутри и вне себя почувствовал юноша, что-то открылось и упало на дно памяти, как падает проросшее зерно в тучную землю, но чему еще нет слов, и что вскоре вырастет и станет ясной строкой в самостийной судьбе... В чистой, как в первозданной тишине, воскрешалась чудесная музыка в кружеве плывущих и сцепляющихся снежинок - эта удивительная музыка, напоминая забытые звуки клавесина, прогоняла смуту, открывала простую и милую красоту в этом обыкновенном снеге, серебристых небесах с блистающими звездами, в свежем морозном воздухе. Сколько же её прибудет - простой и милой красоты - когда сойдут снега и засияет весеннее солнце!