Черная радуга

Углов на минуту представил себе, как покровительственно зазвучат поздравления в устах сослуживцев, и у него заныли зубы.

Мысли его обратились к жене. Тоже мне, рожака, не могла расстараться! Уж, кажется, чего было проще — подарить ему сына.

До вечера Углов крепился, никому ничего не докладывал, да и прорабы все мотались по объектам, не до того было. Но к вечерней планерке — тянуть дальше стало некуда, — отправив шофера в магазин за ящиком водки, Углов открылся в своей сомнительной удаче.

Конторские женщины сразу приняли Лизину сторону, заворошился, затрепыхался весь цветастый курятник: ах — дочка, ах — мамкина помощница, ах — сначала няньку, а потом ляльку! Углов послушал-послушал и пошел прочь. Можно подумать, что ему привалила неслыханная удача; да ни черта эти бабы не смыслят в гордом мужском сердце, — он до помрачения разума хотел сына.

Мужчины встретили новость, против ожидания, благодушно. Тяжелые ладони хлопали его по плечу, до хруста пожимали руку, и Семен несколько смутился явным проявлением всеобщего к себе благорасположения. Невольный комок перехватил ему горло, и тут, как сквозь туман, донеслось до его слуха:

— Ну вот и невеста есть. Давай, Никола, сватай своего мужика за угловскую наследницу! Враз сговорим!

Углов отмахнулся:

— Это еще когда будет, а сейчас обмыть надо такое дело, я уж послал за чем надо.

Планерка скомкалась.

Дмитрий Григорьич, как всегда многословно, поздравил Семена с его вкладом в выполнение трещавшего по всем швам демографического плана страны; все заулыбались, разнежились, припоминая каждый свое, и планерка закруглилась на диво быстро, всего за какой-нибудь час. Коллеги жаждали проникновения в предмет более существенного.

Обмывка затянулась далеко за полночь. Тут-то уже Углова пощупали как следует. Никола, багрово-красный, распаренный водкой до послебанного состояния, обнимал Семена за плечи своей загребистой лапищей и уже в десятый раз подряд наклонялся к его уху с одной и той же незамысловатой шуткой.

— Это тебе не садик ремонтировать, а, Семуха? Тут халтура, сам видишь, не проходит!

Его якобы шепот легко перекрывал общий разноголосый шум.

— Бракодел, што там и говорить, бракодел! — со смехом подхватывали остальные.

Никола утешал:

— Ничего, Семен, поправишь дело следующим заходом! Только ты уж, друг, теперь, не зная броду, в воду-то не суйся! Порасспроси у людей бывалых — как да чего! — И он гулко хлопал себя по необъятной груди: — А уж мы поможем, чем сможем!

И снова хитро подмигивал Углову.

Семен ежился, криво улыбался в ответ, но терпел. Никаких таких его обид здесь бы не поняли и не приняли. Мужики подначивали без злобы. Да и то сказать, имея сыновей, они были все поголовно правы. Сам-то Углов по-другому, что ли, забавлялся бы на их месте?

13.

И вот сегодня утром Лиза будет впервые кормить малышку и, как все остальные молодые мамаши, конечно покажет ему дочку в окно.

Семен волновался.

Ведь по всем писаным и неписаным обычаям ему полагалось захлебываться от радости, парить, ног под собой не чуя. Он же пока еще, хоть убей, не испытывал к дочери никакого, даже самого коротенького чувства. И любопытства-то особого не было: ну покажет ему Лиза сверху эдакий сплошь забинтованный сверток, ну и что? Не будет же он всерьез подпрыгивать от восторга, как прочие молодые отцы; ведь еще если бы сын был, тогда как-то можно было понять и оправдать эту неприличную мужчине трясучку! Ну а девка — что?

В день первого кормления и показа приходили все заинтересованные отцы, и Семену показалось неприличным отстать от остальных. Неловко выйдет: все идут — стало быть, надо идти. Ну надо и надо — пойдет и он.

— Эх, жизнь! — вздохнул Углов, переходя улицу.

Жизнь, действительно, мало благоприятствовала.

Он подошел к роддому как раз вовремя. Возле двухэтажного белого здания, расположенного в центре большого ухоженного сада, уже кучковался десяток мужчин. Углов подошел к ним и тоже задрал голову вверх. Рядом с Семеном затухали и вновь вспыхивали короткие, понятные всем с полуслова разговоры.

— Четыре девятьсот! — небрежно бросил невысокий, ладный крепыш. Трудно сдерживаемая гордость так и сочилась из него, так и распирала всю его огневой силы натуру.

— Да, богатырь! — с заметной завистью отозвался сосед.

Углов стыдливо потупился. Дочка его потянула три килограмма ровно. Девка. Ясно, что своего голоса среди настоящих, среди путевых мужиков он не имел.

Пришел еще десяток томительных для Углова минут. Потом за стеклом мелькнуло белое, и Семен увидел Лизу. В глаза ему бросились темные веки и странно изменившийся овал похудевшего лица. Сердце его дрогнуло и остановилось. Глаза Лизы сияли. Вся она словно светилась за туманным ореолом стекла. Никогда не свойственная ей раньше горделивая осанка выпрямила в струну ее хрупкую фигуру и круто развернула узкие, покатые плечи. Движением, полным невыразимой грации и благородства, она подняла маленький белый сверток и показала его Семену.

Углов глянул на сверток и онемел.

Из середины плотного белого свертка смотрело на него сморщенное красное личико, бессмысленное и жалкое. Ничего мало-мальски человеческого не уловил Семен в этой маске лица. Он невольно отступил от окошка. «Как?! — молнией пронеслась в его голове испуганная мысль. — Вот это и все?» Страшное разочарование охватило Семена. Он с испугом оглянулся по сторонам. Боже, все наверняка уже увидели этого маленького уродца и, конечно, тоже охвачены чувством невольного отвращения! Срам-то какой! А Лиза — что ж, она не видит разве, чего они вместе наделали? Он чуть было не крикнул во все горло: «Да спрячь ты это, ради бога!» — но вовремя опомнился. Да и к тому же никто вокруг него не проявлял к угловскому чаду особенного внимания; все были плотно заняты созерцанием собственных созданий, Семен исподтишка глянул на чужих. Они показались ему терпимыми — младенцы как младенцы. Только его дочка почему-то показалась ему не такой. Впрочем, взглянуть на нее еще раз Семен не решился.

Через пару минут он шел по веселой утренней улице, направляясь на работу. Глубокая задумчивость вмиг состарила Семеново лицо. Всегда энергичная пружинистая походка стала шаркающей. Никогда еще за всю свою жизнь не ощущал он такого разброда мыслей и чувств. «Господи, да какое же оно противное, ни на что на свете не похожее! — с отчаянием думал он. — А Лизка — будто ослепла!» Она Семена страшно поразила: как жена, такая чуткая, такая отзывчивая к малейшей красоте, может не видеть всего трагизма их нового положения. Лиза явно гордилась этим крохотным уродцем, а ведь оно наверняка навсегда останется таким же, таким… Не находя слов, он вылепил в воздухе руками нечто бесформенное.

Углов ничего, ну решительно ничего, не испытывал к бессмысленному кусочку, показанному в окошко. Впрочем, нет, испытывал, да, да, испытывал невыносимо горькое чувство. «Да почему я должен любить это существо?» — вдруг остановившись, спросил он себя. И сам же ответил: «Потому что это моя дочь. Моя дочь? Да, моя дочь, а человек обязан любить своих детей». Обязан? Как можно любить по обязанности? По обязанности можно отдавать долги, учиться, работать, наконец по обязанности можно даже пожертвовать жизнью, но почувствовать — по обязанности, но полюбить — по обязанности?! Этого Семен никак не мог уразуметь. Обязанность никак не вязалась с его представлениями о чувствах.