Черная свеча

Упоров отрицательно покачал головой. Селитер этого даже не заметил, он был в кругу своего смятения и жил дрянной, больной заботой о потере воровской чести. Роберт провёл по лицу дрожащими ладонями.

— Каждый, кто оправдывает пролитую кровь, должен быть готов пролить собственную. Духу не хватило… Менжанулся, как дешёвый фраеришка! Полковник ту слабину надыбал и начал меня доить. Открывать глаза грязной совести не просто, даже не нужно. Ты открыл…

— Прости…

— Не поможет. Если бы грохнул тебя — другое дело.

— Ну, тут я тебе ничем помочь не могу. Теперь слушай меня, Роберт! Морабели должен знать — мы с Дьяком кенты навек.

Селитер оскалился невесёлой, костяной улыбкой покойника.

— Ты пролетаешь, Фартовый. На материк с Кручёного ушли рыжие колечки. Из рыжья, твоей бригадой мытые. Секешь?! Барыгу взяли с поличным. В прошлом — вор, так ведь и опера не пальцем деланные. Расколют, гадать не надо. А тот, который их мастерил…

— Барончик! Чувствовала душа — сука подлючая!

— Он, Селиван, делал для Дьяка. Такой букет вытянет на три пятеры само малое. Ты тоже спалишься, если не рискнёшь их вложить. Ну, чо бычишься? Знаю — не рискнёшь: ты всегда при особом мнении состоял…

— Морабели знает?

— Думаешь — по каждому поводу к этому зверю бегаю?!

Роберт Селинский покраснел, однако ни одного вызывающего подозрения движения не сделал, выражая обиду голосом:

— Я больше спрятал, чем сдал. И за тот побег, когда воры впрягли тебя вместе с Колосом…

— За тот побег молчи! Ты вложил столько, сколько знал. А знал больше меня. Я ведь — без понятия о том, что тащили мы.

— Понтуешься! Договорились — все будет всветлую.

Упоров молча смотрел на Селигера, не скрывая кипевшей внутри ярости, и вор увидел правду в слегка прищуренных глазах бывшего штурмана. Понял — тот на пределе, и быстро сказал:

— Там были четыре золотых оклада с каменьями. Три креста, один — с сумасшедшей ценности брильянтом. Царские червонцы да горсточка алмазов. Цены такому богатству не сложишь. Ему нет цены по нонешним меркам. Украл тот клад деловой комиссар Чикин. На допросе под пытками у кого-то выведал. За собой возил, как болезнь, земле, и то доверить боялся. Он был начальником лагеря на Берелехе, вместе с Гараниным брали… Отдавая Богу душу на нарах в Бутырках, отдал и свою тайну известному тебе. Фартовый, душеприказчику — Аркадию Ануфриевичу Львову…

— Не больно верится, — Упоров осторожно покрутил головой. — С такими деньгами — обыкновенным начальником лагеря. Он ведь мог…

У окна снова мелькнула тень, и Роберт спросил без всякого страха, так что Упоров не посмел его обмануть:

— Кто у тебя на васере?

— Фунт.

— Тогда надёжно. Что касается вороватого комиссара, он имел все и без золота. Личный друг колымского короля. У нормального человека мозгов не хватит придумать их шикарную жизнь. Они ею жили… Ну, да это — прошлое. Меня удивляет настоящее: как ты выжил? Промахнулся кто или так задумано?

— Во-первых, я ещё не выжил. Во-вторых, сам удивляюсь.

— В-третьих — ты настаиваешь на своих близких отношениях с Дьяком или переиграем?

Упоров задумался, просчитывая все варианты опасного общения, сказал, как о решённом:

— Пусть будет так: я Никанору Евстафьевичу за те рыжие колечки расскажу, а ты доложишь Важе Спиридоновичу о том, что Дьяк был посажёным отцом на моей свадьбе.

— Сколько в том правды?

— Сто процентов. Свадьба игралась вчера в Доме культуры. На репетиции. Полковнику могли уже доложить…

В мышиной полутьме кочегарки лицо Упорова внезапно озарилось внутренним светом зреющего взрыва, стало лицом бойца, для которого все замкнулось на долге. Поражённый вор приподнялся и чуть попятился вправо, прежде чем спросить:

— Ты что? Ты что задумал, Фартовый?

— Открыться тебе, Роберт. Тайна у меня есть, которой ты поделишься со своим полудурошным шефом…

Селигер пропустил обиду мимо ушей. Он силился улыбнуться, ничего не получалось, кроме жалкой гримасы испугавшегося человека.

— Берадзе жив. Закрой рот и слушай! Тот самый, что списан полковником в мертвецы. За это Морабели не похвалят и орден не дадут.

«Ах, Дьяк, Дьяк, как вовремя вспомнилась рассказанная тобой история, рассказанная ни с того ни с сего, в благостную ли минуту, с расчётом ли…».

— Круто берёшь — не поверит. Я бы знал…

Твёрдые, отчётливые линии на лбу сделали лицо Упорова жестоким лицом сознательного сатаниста; порченый вор осёкся. Дыхание его стало неполным, словно замороженным, готовым остановиться совсем.

— Имеешь железное право сказать об этом полковнику, будучи уверен — хипиш он не поднимет.

— Случаем, не сам ли отмазал Художника? — шёпотом спросил Роберт.

— Нет. Слушай сюда, он должен понять — если будет вести себя неблагородно, эта мысль возникнет у его непосредственного начальства…

— От кого я мог узнать этот кидняк? Мент спросит.

— От Вадима Сергеевича Упорова.

Казалось, Селитер разделился в самом себе на два непримиримых человека и они крепко повздорили между собой. Когда оба успокоились, вор проговорил:

— У тебя тяжёлый крест, Фартовый…

Голос был расслабленный, все понимающий. Роберт уже держал себя в руках, не спуская с Вадима усталых глаз.

— …Меня когда-нибудь зарежут, как ни крои. Только не берусь гадать: кого из нас зарежут раньше…

— О том, что здесь говорилось, знают двое. Пусть каждый с тем умрёт.

Роберт Селинский нашёлся не сразу. У него потерялись нужные слова, и после минутного колебания порченый вор поднял в знак согласия руку. Жест длился секунду, во всяком случае, не больше трех, а когда ладонь опустилась на острое колено, они поднялись точно по команде, и уже взгляды договорили то, что всегда остаётся за словом.

Никанор Евстафьевич был серьёзно озабочен, приходилось только удивляться его мученической преданности греху, а ещё выдержке: как спокойно и чинно держал он себя в роли посажёного отца на свадьбе, зная весь тайный расклад дела. Поистине — гений во зле, дар бесовского свойства, который нельзя постичь, но уничтожить… как уничтожишь, не постигнув?

— Работа была верная, — рассуждал тихим голосом Дьяк, поглаживая ладонью стол. — Вернее не бывает. И ты не погнушался, подсобил нам по-людски…