Черная свеча

Чтобы отвлечься от мыслей о будущем, он отводил их в прошлое, но там путаницы было не меньше, и зэк тогда пытался проникнуть в предпрошлое, вневременное существование, когда его зачатье ещё не значилось даже в планах виновников. Они просто ничего друг о друге не знали. Маленькая еврейка пианистка была домоседкой и втайне презирала своего брата — боевика, столь кровожадного, сколь и трусливого, а лихой командир кавалерийского отряда Будённого носился по полям гражданской войны и рубил головы тем, кто стоял на пути голодранцев и пьяниц в царство свободы. Все определил случай. Отряд Упорова остановился в Белой Церкви на двое суток. Первый вечер она играла «Марсельезу», героически складывая две тоненькие морщинки над прекрасными чёрными глазами. Вторую ночь уже солировал командир отряда. Их единственный сын появился на свет после окончания мужем академии красных командиров. Мама шутила:

— Сергей, тебя хорошо подготовили.

Сергей Упоров погиб в первые дни Отечественной…

«Если бы это случилось раньше…» — мысль была не по-сыновьи жестокой, и он тут же нашёл ей оправдание: не кто иной, как папа завоёвывал ему одиночную камеру. «Господи, какая боль! Лучше бы мне не родиться». Зэк ухватился за это и представил себя в резерве жизни: маленьким, розовым, с крылышками. «Тогда бы все получилось иначе, точнее — ничего не получилось: ни судей, ни тюрьмы, ни боли, а ты, укрытый от земных забот, безмятежно бы парил в мечтах влюблённых…»

Ему вправду полегчало, но совсем ненадолго. Зэк опять начал смотреть на миропорядок с грубой подозрительностью, решив: «Господь не сможет долго терпеть его бесполезное, мечтательное тунеядство. Когда-нибудь Вседержителю надоест, и Он бросит тебя в потное сопение двух человеческих существ. С мрачной решительностью они совокупляются на грязной постели. Ты станешь вершиной их пьяного экстаза. Твоё крохотное начало побежит по мочеточникам со скоростью, равной напруге животных страстей будущего родителя. И там, в чреве женщины, не отягощённой бременем любви, обретёшь плоть, в которой явишься на Свет Божий сыном… Жупанько».

Мысль выпрыгнула неожиданно, как холодная жаба на ладонь спящего ребёнка, перепугав его до боли и отвращения. Он так разволновался, что схватил вгорячах слишком большой глоток воздуха… Расплата наступила незамедлительно. Зэк застонал, но всё-таки продолжил спор с собственной гордостью:

«Ну и что?! Подумаешь, папа — чекист! Зато оставил бы тебе наследственную ограниченность. Спокойно отсиделся в её стенах при любом режиме. Тебе сказали — ты сделал, сказали — сделал, сказали…»

Он повторял это до тех пор, пока не увидел, как Остап Силыч, перекинув верёвку через берёзовый сук, тянет на ней к чистому синему небу Сергея Есенина, и тот, тоже синий, но ещё чуточку живой, пытается всунуть пальцы между петлёй и шеей. Красный от напряжения Жупанько просит:

— Сынок, подсоби родителю!

А потом взял и закричал уже настоящим, до ощутимой боли знакомым голосом, чья весёлая злость впилась в каждый нерв спящего зэка:

— Встать, подлюка! Тикай отседова, симулянт!

— Папа… — прошептал, улыбаясь, заключённый, понимая всю комичность ситуации, но оттого не чувствуя себя несчастным.

— Шо?! — опешил старшина, забыв закрыть рот. — Нет, ты тильки послухай, Лигачев! Этот тип меня тятькой кличе. Гонит, чи шо?

— Осознал, должно быть, — отозвался из коридора Лигачев. — На пользу пошло. Так бывает…

— Дурак ты, Лигачев! Седой, а дурак по всей форме.

Такой разве осознает? Такой и тятьку ридного не пощадит. Встать! Тюрьма горит.

И тут зэк почувствовал едкий дым, а затем опознал до конца Остапа Силыча, загородившего зеленой тушей вход в камеру. Он едва поднялся, едва поковылял, держась за стену. Даже получив увесистый пинок, не ускорил шага, не обиделся на «родителя», но подумал: «Хорошо, что это животное не знает, кто моя мама…»

Мысль была забавная, с ней легче ползлось по заполненному дымом тюремному коридору…

Пожар в третьем блоке тюрьмы был результатом поджога. Шестеро подследственных задохнулись. «Хата» Упорова оказалась в удачном месте: недалеко от служебного входа. Пролежи он в ней ещё с часик, тоже бы задохнулся, но, как говорится: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет».

Его бросили в обшаковую камеру, переполненную разномастной публикой, доставляющей администрации лагерей не столько опасения, сколько раздражения: мастырщики, прокалывающие грязной иглой ноги, злостные отказчики, барачные боксёры — бакланы, симулянты всех мастей, вольные на язык политиканы и вольнодумствующие педерасты.

Здесь было трудно дышать, но ещё трудней выжить от тесноты человеческих отношений.

Пожилой благообразный зэк, штопающий чёрную косоворотку, глянув на сгорбленного Упорова, распорядился незвучным голосом:

— Шпилявые, кыш — с нар!

Этих слов оказалось достаточно, чтобы повергнуть в уныние двух играющих на верхнем ярусе чеченов. Тем не менее они спрыгнули вниз, даже помогли ему забраться.

Он лёг поудобнее и осмотрелся. Оказанная услуга не могла быть обыкновенным актом милосердия: здесь никто не мог рассчитывать на милость ближнего, значит — ты снова в чужой игре. Веселей от открытия не стало. Вокруг копошились люди, каждый искал спасения за чей-то счёт, совершая поступки, коих не могла желать душа, но придумывал перепуганный мозг, придумывал, осуществлял, искажая человеческую природу таким невероятным образом, что казалось — другого состояния для человека не существует, что это и есть истинное состояние.

— Кхм! Кхм!

Рядом образовался цыган с серьгой в левом ухе и настоящей колодой карт в руках без единой наколки.

Карты вели себя удивительно послушно, совершая цирковые трюки. Они то рассыпались веером, то прыгали из руки в руку хорошо обученными солдатиками, доставляя видимое удовольствие плутоватому хозяину.

Цыган спросил скрипучим голосом:

— Шибко худо, братка?

— Тебе что?! — Упоров не хотел осложнять себе жизнь лишними знакомствами.

— Просто. Семён — добрый человек, ему хороших людей жалко.

— Не лощи, мора. Кто послал?

— Дьяк, — шепнул цыган. И карты склеились в одну колоду.

— Первый раз слышу. Ошибся, мора!

— Не доверяешь, братка? Мамой клянусь!

— Я все сказал. Привет маме!

— Э-э-э! — зевнул зэк с посечённым бритвой лицом.

Протяжно, но очень ненатурально. Глаза его притом были замершие, независимо насторожённые.

Металлический скрежет в двери оборвал их напряжённый разговор. Цыган обернулся на звук и ужом соскользнул с нар, а через несколько секунд Упоров потерял его из виду.

Дверь открылась. Угрюмый, мятый старшина втолкнул в камеру Федора Опенкина. Федор плюнул и поздоровался за руку с тем мужиком, который определил место на нарах Упорову. Затем как бы случайно задержал взгляд на человеке, который читал старую газету, прислонившись плечом к нарам.

— Хай меня казнят, если хоть я был в таком приличном обществе! Это же — парламент, а не камера. Такие люди! Народные артисты среди народа.

Опенкин вытер руку о штанину и протянул её крупному человеку с породистым лицом интеллигентного фармазонщика.