Черная жемчужина
Шрифт:
«Привет, Дракончег! Очень рада! А когда ты сможешь?» – написала Алена и с улыбкой подумала, что уснуть так быстро, как хотелось бы, не удастся, пожалуй. Дракончег любил приезжать ночью… Как уж он объяснял дома свое отсутствие в такую пору (на мойку поехал, с друзьями сидит в «Бизоне» или в баню пошел), нашу героиню волновало мало.
«Пока не знаю, завтра первый день на работе, сама понимаешь, вряд ли вырвусь», – пришел ответ.
Алена разочарованно вздохнула. Ну во-о-от… и этот срывается с крючка.
«Ну, как хочешь», – сухо написала она, и получила послание о том, что он хочет, хочет просто ужасно, а также было подробно написано, как, где и сколько раз.
Алена усмехнулась. Она не слишком-то любила этот «секс через эсэмэски», но Дракончег заводился от этой переписки невероятно, сколько раз их встречам предшествовал такой обмен краткими непристойными посланиями, после которых молодой любовник являлся к Алене просто в припадке сексуального бешенства.
Нашей героиней овладело мстительное настроение. Она ответила так, что процитировать это послание публично просто
«Ну что ж, тогда спокойной ночи, – пожелала она с утонченным коварством. – Поздно уже. Спишемся завтра и договоримся, когда увидимся. ОК?»
Ответ не содержал в себе ни единого смайлика:
«М-да… ОК»
Злорадно усмехнувшись, Алена отложила телефон и погасила свет, представив, как сейчас ерзает Дракончег, не зная, куда девать себя и свои желания. А с другой стороны, почему не знает? Жена-то всегда под боком. Вот богов благодарит небось сейчас, потрясенная невиданной страстью, которая вдруг вспыхнула в супруге… Но боги тут ни при чем, на самом-то деле, ну, разве что только те, которые создали Алену Дмитриеву, Елену Ярушкину тоже, такой неразумной, нерассудительной, нерасчетливой, такой взбалмошной, такой страстной, глупой, пылкой… эх, а во всем виноват Вячеслав, который растревожил душу! Но, если рассудить, при чем тут Вячеслав? Если бы он не был тангеро, то уж никак не произвел бы такого глубокого впечатления на эту самую душу. Выходит, во всем виновато аргентинское танго?!
Пораженная этим судьбоносным открытием, Алена внезапно уснула и, не видя во сне на сей раз никаких синих груш, спала так крепко, что телефонный звонок, прозвучавший в половине десятого утра, еле-еле смог ее разбудить.
Из воспоминаний Тони Шаманиной (если бы они были написаны, эти воспоминания…)
А если вспомнить про Дома коммуны, то ничего толкового из них не вышло. Мама была права, людям кучей жить не хотелось. То есть сначала-то еще ничего, совместная жизнь казалась новой и интересной, жильцы проводили субботники по озеленению дворов, устанавливали дежурства на кухнях, в столовых, библиотеках-читальнях и детских комнатах. Было введено коллективное самоуправление, и все подчинялись решениям общих собраний. А потом… Столовую продуктами снабжали нерегулярно, ну, ее взяли да закрыли и сделали там контору, а в комнатах поставили примусы и керосинки. Семьи разрастались, места не хватало, подсобных помещений не было, начали стеклить балконы и превращать их в веранды, потом заселили детские комнаты, красные уголки и библиотеки-читальни… а кончилось тем, что Дома коммуны превратились в самые обыкновенные коммуналки, где также ссорились из-за очереди в ванную или туалет, где у каждого был свой звонок на двери, где воровали друг у дружки электролампочки: до того доходило, что в туалет со своей лампочкой ходили, – где завидовали друг дружке и писали доносы на соседей в жилтоварищество, в милицию, а то и куда похуже.
А мой отец теперь работал на строительстве Дома связи на площади Первого мая. И дома только об этом строительстве говорил – и с мамой, и с соседом нашим, Ильей Петровичем Вахрушиным, который на той же стройке был десятником. Проект прислали из Москвы, но это только называлось – проект. Он был сделан в эскизах, никакой проектно-сметной документации не существовало. В Горьком просто не было контор, которые разработкой такой документации занимались бы, имелось только бюро по архитектурно-художественному оформлению Горького при горисполкоме, а потому все делалось, как говорил папа, наобум Лазаря. Это было его любимое выражение, то есть не любимое, конечно, потому что он говорил так со зла, но вот выходило, что злился он часто, а оттого «наобум Лазаря» звучало каждый день, а порой и несколько раз в день. Между прочим, я никогда не могла понять, что эти слова значат. То есть я понимала – кое-как, так себе, очень плохо, – но от чего произошло выражение, так никогда и не узнала. Потом, спустя много лет, встретился мне один человек, который его очень странно и в то же время понятно объяснил, но об этом расскажу позже… Наша соседка Ленка Вахрушина говорила, что папа не может избавиться от косных, старорежимных взглядов, и это выражается даже в его словах: наш, советский человек сказал бы не «наобум Лазаря», а халатно, спустя рукава, наплевательски относясь к процессу созидания социализма… Ленка такие газетные выражения обожала. Она вообще думала, что они появились на свет после революции. Наконец я ей показала словарь Даля, где были эти самые «спустя рукава», а потом отыскала в папиной библиотеке повесть Мамина-Сибиряка «Около господ», где он пишет, что не выносит этой русской халатности. Ленка аж заплакала от злости, что эти слова «нашего, нового времени» вовсе не наши, а «старорежимные», как она говорила. Она очень странная была, Ленка. Хотя я вспоминала себя в ее 12–13 лет, я тоже дурочка была ужасная, помню, что мамины кружевные воротнички осуждала. Но когда мне исполнилось 15–16, эти воротнички я уже с удовольствием носила. Да и вообще, все эти взгляды военного коммунизма в середине 30-х годов уже казались смешными, люди старались одеваться и аккуратно, и нарядно, по мере сил, конечно, ну а поскольку отец, как один из ведущих инженеров города, зарабатывал неплохо, к тому же ему давали талоны на одежду и обувь из закрытых распределителей, то мы с мамой тоже были одеты очень хорошо. Получ– ше наших соседей. Но мама не разрешала покупать особенно нарядные вещи, не позволяла мне в школу
ходить в туфлях на каблучке, хотя у меня аж две пары таких туфель было, одни можно было в школу таскать, другие для праздников поберечь. И мы никогда не ездили на папином служебном автомобиле, хотя иногда ужасно хотелось прокатиться куда-нибудь за город. Но мама говорила, что не надо в людях зависть пробуждать, зависть – это пособник самых тяжелых преступлений, и даже если посмотреть на причину первого убийства в роду человеческом – убийства Каином своего брата Авеля, – то выйдет, что он брата из зависти убил. Я была тогда тоже глупа, может, даже глупее Ленки Вахрушиной, и не понимала, о чем мама говорит, а про религиозное мне слушать было неинтересно.Ну так вот, о стройке Дома связи, о той самой стройке, которая нашу семью погубила.
Папа говорил, творилось на ней просто безобразие. Неразбериха, не раз приходилось переделывать то, что уже построено, что уже в камне. То происходили многодневные простои из-за отсутствия материалов, то начиналась штурмовщина – даешь! Все это снижало качество работы. А сколько прошло реорганизаций и кадровых перестановок! Менялись начальники и прорабы, а счет десятникам и правда шел на десятки. Помню, один раз Илья Петрович Вахрушин, ну, сосед наш, пришел к нам вечером и стал папу умолять, чтобы не увольняли какого-то его свояка из десятников. А папа сказал, что этому десятнику место в тюрьме за качество его работы и лучше бы Илья Петрович следил за тем, как на его участке дела идут, потому что там тоже начались безобразия, он тоже очень просто может со стройки вылететь. Илья Петрович очень огорчился, а Ленка объявила мне бойкот. Мирка же, их сын (его звали Мирев – Мировая Революция, значит), налил керосину в нашу кастрюлю с борщом на кухне. Конечно, мама это сразу заметила, никто этого борща не ел, но Илья Петрович Мирку так выпорол, что мама его просила остановиться, даже плакала. Илья Петрович был такой тихий, но как находило на него, он все сокрушить мог, уничтожить, убить мог… Вот один раз и сокрушил, и уничтожил, и убил… моего отца. И всех нас.
Но я об этом лучше потом расскажу.
Помню одну докладную, которую папа писал – по своим наблюдениям – для нового начальника строительства, кажется, тогда как раз назначили Шихова, они потом с папой по одному делу проходили… он писал: «В бараках для жилья рабочих грязь и мусор. Площадка стройки Дома связи до сих пор не приведена в порядок. Хозрасчетные бригады, соцсоревнование и ударничество развернуты слабо.
Подсобные работы: лесопильные, бетонные и столярные – ведутся кое-как. Хозрасчетные бригады, соцсоревнование и ударничество развернуты слабо… Подсобные работы: лесопильные, бетонные и столярные вообще до сих пор не развернуты и строймеханизмы на стройке используются в недостаточной степени. Вербовка рабочей силы не обеспечена. ИТР на стройке не привлечены к активной работе, и отношения между ИТР и начальниками работ обостренные».
Но самое главное в той докладной было, что папа предложил заменить свайный фундамент бессвайным. Ему за это премию дали – двухмесячный оклад содержания, 1300 рублей. Правда, многое переделывать пришлось из уже сделанного, и потом, когда папу забрали, ему эту переделку фундамента пришили как вредительский акт. Он также жаловался Шихову на то, что до сих пор неизвестно, как Дом связи выглядеть будет, что московский проект вообще не отражает назначения здания как Дома связи. Я из этой докладной еще немного помню… кстати, странно, наверное, это, что я наизусть какие-то папины рабочие документы знаю? Но штука в том, что черновик этой докладной случайно попал в мой учебник по истории. И долгое время это у меня оставалось чуть ли не единственной памятью о папе. Картины же его все выбросили, а частью они у новых жильцов висели, которые в наши комнаты въехали, ну и, конечно, у Вахрушиных кое-что сохранилось, они многое из наших вещей прибрали к рукам, только это не принесло им счастья.
Папа еще писал насчет проекта: «Он производит в целом гнетущее впечатление своей тяжестью и яркой плакатностью, что в корне противоречит обычно принятой монументальности данного сооружения. В частности. Следует отметить следующие отрицательные моменты архитектурного оформления:
1. Помесь конструктивизма и эклектизма, что особенно подчеркивается вертикальным членением желтого цвета и поверх его горизонтальным членением серого цвета.
2. Низ в частях очень легок, хотя и предполагается из гранита…»
На этом листок кончался, а второй исчез, может быть, папа его выбросил. Но этот, оставшийся, я заучила на память, как стихи когда-то заучивала, особенно мне дороги были эти слова про цвет желтый и серый, потому что мы вместе смотрели на фасад и насчет цвета спорили… Я листочек этот с собой взяла даже на фронт, когда нас уже после курсов медсестер по военным госпиталям отправляли, но он, конечно, пропал, когда меня ранили… но многое все же в памяти осталось…
А про стихи я не зря написала, еще я знаете что помню? Именно что стихи про Дом связи. Тогда выходила многотиражка «Горьковский связист», в ней, например, были опубликованы в свое время «Шесть лозунгов товарища Сталина», которые все связисты и работники строительства наизусть учили и на партсобраниях и комсомольских собраниях прорабатывали как руководство к действию. И однажды к Первомаю там такое стихотворение напечатали:
Весеннее солнце, сверкая,Огнем золотит небеса.На площади 1 МаяДом связи оделся в леса.Недолог конец ожиданью,Работа закончится в срок,В огромное светлое зданьеПойдет вереницей народ.Не станет ни давки, ни грязи,Как раньше на почте былой,Удобства по всем видам связиНайдутся везде под рукой.Новейшие изобретеньяПоставлены будут у нас,В обширных его помещеньяхК услугам трудящихся масс.