Черневог

А за ним упали первые капли дождя.

Сова умерла… Он на самом деле все еще не мог поверить в это. Сова была лишь легким пушистым комочком, когда он выкормил ее и научил летать, пряча от посторонних глаз. Иначе Драга могла бы убить ее. Научив ее летать, он сделал ее свободной и пожелал ей быть в постоянной безопасности. А через некоторое время он спрятал в ней свое сердце, надеясь на то, что уж там-то Драга никогда его не найдет его. Это было не слишком давно.

Но вот теперь Сова ушла, а он даже не знал, что она была в опасности. И ему казалось, что все, ранее знакомое ему, теперь изменилось. Над головой сверкали молнии. Он мог бы успокоить их, если бы без сомнений знал, что именно этого желает. Он мог бы освободиться, если бы ему не хотелось одного больше чем другого. Но Совы больше не было, как не было и Драги, а причудливый рисунок из пятен его крови, смываемый с листьев каплями дождя, в том самом месте, где он стоял, подогнув колени, был схож с тем очарованием, с которым его тюремщики спорили о том, будет ли достаточно мудрым решение убить его. Он мог бы предложить им и свое мнение, но это могло показаться излишним: лешие уже отдали им свои приказы, и он почувствовал на самом деле самую настоящую боль в своих руках, которая очень кстати отвлекала его от желаний. Он все еще не мог собрать все отдельные кусочки своего волшебства в единое целое, не мог отважиться на это, и поэтому чувствовал себя как слепец.

— Поднимайся — повторил Петр, обращаясь к нему. Он встал, стараясь поймать каждый его взгляд, и всем сердцем желал добиться дружеского расположения от этого обычного человека…

Но при этом почувствовал мгновенное вмешательство со стороны Саши, повернул голову и в тот же самый момент, когда он взглянул на Сашу, тот пожелал ему стать беспомощным и тихим.

Затем, по непонятным причинам, все обрело определенный порядок: он почувствовал то, где они оба стояли, ощутил границу между естественным миром и волшебством, и на мгновенье сплошной ужас поколебал его уверенность на этом пути.

Он сжал свои руки, в надежде ощутить мгновенную боль, рассчитывая, что это поможет ему обрести разум. Он знал старое правило: думать о текущей воде, когда все складывалось из рук вон плохо. Вода и камни не вызывали страха, это были всего-навсего перемены без перемен. Таким образом он успокоился и пришел в себя, а затем вновь взглянул на Петра…

И тут же с полным простодушием послал свое сердце в этом направлении, точно так же, как он когда-то отослал его к Сове. Он рассчитывал, что обычный человек, вроде Петра, сможет воспользоваться им не больше, чем глупая птица, и это, кроме того, может умиротворить Сашу: ведь еще никто и никогда не говорил, что Кави Черневог обыкновенный трус.

Но Саша перехватил этот бросок, не заботясь о собственном состоянии, и отправил его назад, к нему, с таким сильным желанием, что он не смог защитить себя против этой атаки. Он припомнил тот момент, когда отправил сердце к Сове, и из его глаз полились слезы, до того Саша расстроил его. А в это время Петр, совершенно чуждый всему происходящему, сказал:

— Найди Ууламетса! Мисай забыл туда дорогу, так же как и я!

На что Саша ответил рассеянно:

— Я так не думаю. Вероятнее всего, что-то должно появиться, чтобы указать нам путь, например, призрак.

— В лесу есть еще этот проклятый оборотень! — сказал Петр. — Мы встречали его! Нет уж, спасибо, с меня хватит!

Черневог прислушивался к спору, вспоминая свой дом, Ууламетса, пришедшего его убить, и весь их поединок, борьбу того самого волшебства, которое старик ненавидел всю свою жизнь… («Дурак!» Так Ууламетс бранился, когда первый раз застал его за этим занятием, в том самом доме у реки, где Кави жил, будучи его учеником. «Неужели ты не знаешь, что нет ни одного созданья, которое будет помогать тебе в поисках свободы? Все, кто даже поклянется тебе в этом, будут хотеть лишь тебя, вот что они будут хотеть на самом деле, малый, и никогда не пытайся думать иначе! В один прекрасный день они изменят тебе, при первом удобном случае, и вот тогда у тебя вообще не останется никакой надежды!")

И это было правдой. Если бы еще тогда он принял этот совет старика, возможно, он остался бы обычным колдуном, а его сердце было бы тогда в жадных руках Ууламетса, вместо того, где оно было сейчас, в нем самом, вызывая боль и причиняя неудобства самому его существованию. Тогда не случилось бы многое: Ууламетс был бы жив, а он сам, возможно, как Ивешка, был бы под постоянным присмотром старика, всю жизнь делая только то, что Ууламетс разрешал бы ему.

Он думал и об этом тоже. За несколько таких упущенных случаев он мог быть просто благодарен.

Теперь следовало искать другие возможности, особенно когда Саша сделал его таким беспомощным и бросил на произвол судьбы все, о чем он когда-то мечтал, что чувствовал и чего хотел, и только Бог знает, что могло из всего этого выйти. Он хотел, чтобы Саша понял все пугающее безрассудство своего поступка, и хотел быть откровенно честным в своем предложении, но тот пожелал ему замолчать, и с такой силой, что это Сашино желание обожгло его.

Черт возьми, он не ожидал такого отпора с того момента, как повстречался с Драгой. И этот мальчишка сделал это столь безнаказанно, отказавшись даже выслушать его, отказавшись таким образом от столь редкого случая…

— Дурак! — произнес он вслух. — Ты отбросил с такой небрежностью ваши собственные жизни!

Петр с беспокойством взглянул на него. Но он чувствовал, что Саша воспринял многое из недосказанного им, и промолчал. Он попытался бороться с ним, пока не убедился, что тот не желает слышать его доводы и не позволит и Петру услышать их: Саша сомневается в каждом его слове и в каждом доводе, потому что Саша знал свои собственные недостатки в отношении волшебства и просто-напросто принимал все сказанное им за откровенную ложь.

Но и ему был знаком такой способ защиты: он пользовался им еще в те времена, когда был так еще молод и глуп, и чертовски несведущ во всем. И он был уверен, что ни Драга, ни Ууламетс, ни даже Ивешка не смогли миновать этого.

Разбитые горшки захрустели, как только Саша поднял свой мешок.

— Бог знает что, — пробормотал он, покачивая головой и присел на корточки, чтобы определить каков же был на самом деле ущерб. Петр тем временем не спускал глаз с их пленника. Все это происходило под мелким моросящим дождем на самом краю вымирающего леса. Листья теперь почти все опали, ветер раздел ветки догола: кругом были черные деревья и отсвечивающая золотистым ковром мокрая земля.

Не было ни лошадей, ни Малыша и никаких знаков от Ивешки. Петр не выпускал из рук меч и одним глазом следил за Черневогом: даже будучи обычным человеком, он понимал, что в компании колдунов следует всегда побеспокоиться о том, чтобы не делать глупостей или не дай Бог упустить что-то.

— Змея, — пробормотал он, стоя на страже, пока Саша пытался привести свои вещи в относительный порядок, — всегда остается змеей, независимо от того, находится ли его сердце у Совы или нет. Это все равно его сердце, сердце змеи. Я полагаю, что ты заметил, что мы так и не сделали того, зачем пришли сюда, и я надеюсь, ты заметил, что эта гадюка все время норовит поступить по своему.

— Не совсем, — заметил Саша, — уверяю тебя.

— А еще мне хотелось бы знать, собираемся ли мы оставить его свободным, пока будем искать этого проклятого призрака? Это все равно что отпустить его.

Все это время Черневог прислушивался к их разговору. Петр это очень остро осознавал, но они не могли поговорить уединенно, потому что не могли оставить Черневога без присмотра.

Петр хотел направиться к реке. Он безнадежно хотел этого, то ли имея какое-то предчувствие, то ли по чьему-то желанию. Он сказал очень тихо, чтобы слышал только Саша: