Черниговка
Шрифт:
– О, он не посмотрел, что я неученая! Он – не гордый. У нас там были такие девушки! Одна радистка – она на рояле умела. Она даже по-французски умела. И она все на него заглядывалась. Только он и не смотрел в ее сторону, а со мной всегда такой хороший был. И когда узнал, что будет ребенок, почти совсем не гневался…
Лена удивлена.
– А почему он должен был гневаться? – спрашивает она.
Зося умолкает. Ей кажется, что она затеяла неподходящий для ребят разговор, но, помолчав секунду, она все-таки продолжает:
– И он сказал: «Я решил, поедешь ты к моему дяде на Урал». Это он хорошо решил. Мне ведь
Ей страстно хотелось увидеть Петра Алексеевича:
– Вы говорите, он больной, а я бы за ним уж так ходила… Только на что я ему – неученая…
Навестить его она не решалась.
Велехов реже стал заговаривать со мной, он не поминал про стычку с Женей. Но я знала: он не забыл. Его прежнее спокойствие сменилось чем-то другим… Он, как бы это сказать… готовится к прыжку, что-то замышляет. Если бы знать, что!
– А Ленька Велехов-то… не такой уж пропащий… – говорит мне Щеглов. – Добрый он, Галина Константиновна. Вчера я в мастерской прямо вспотел. Такая доска попалась, не берет рубанок, заедает. Хоть плачь, хоть тресни – не берет, и все тут. А Велехов говорит: «Дай помогу». Взял и все наладил.
То, как говорит Щеглов, напоминает мне монологи Лепко. Может быть, нет того восторга, нет почтенья, каким обычно проникнуты Петины слова, но есть благодарное доверие. Щеглов – Женин корешок, но теперь я все чаще вижу его рядом с Велеховым. И чаще слышу: «Леньк, я тебе что скажу…» – и понимаю: это в ответ на велеховскую доброту.
Я никогда не видывала мальчика простодушнее Миши Щеглова. Он все понимал впрямую. Однажды в класс пришел корреспондент заозерской газеты и беседовал с ребятами.
– Какой твой любимый предмет? – спросил он у Миши.
– Перочинный ножик, – ответил Миша.
Корреспондент услышал в этих словах насмешку, но все постарались его разуверить.
– Он у нас простой очень! – снисходительно сказал Лепко.
И в самом деле, даже малыши знают что-то о маленьком притворстве, о котором люди между собою молчаливо условились. Знают и не все выкладывают, что придет на ум. А Миша говорил, не смущаясь, все, что думал, и не понимал, почему вокруг смеются или ругаются. Как-то на уроке учительница прочитала ребятам отрывок из книги.
– Кто знает, какой писатель это написал? – спросила она. Миша поднял руку.
– Тургенев! – сказал он.
– Молодец, умница. Как ты это понял?
– Ну-у-удно очень! – протянул Миша.
Класс даже притих, а потом, конечно, поднялся такой хохот, что учительница долго не могла унять ребят. К счастью, она была умна. Она не рассердилась, не раскричалась, не заподозрила Мишу в насмешке. Она сказала:
– Неужели ты никогда не видел такого неба, таких деревьев, не слышал лесного запаха? Ты, наверно, вырос в городе. Ну ничего, ты научишься понимать, что это прекрасно. А то, что ты сказал, как думал, – это хорошо.
В другой раз Миша отвечал по истории и получил «посредственно». Это было уже третье по счету, и выходило, что и в четверти будет «посредственно». Он толково рассказывал события, но с хронологией у него были нелады, его память не удерживала ни цифр, ни дат. Миша поглядел в дневник, увидел отметку и воскликнул с горестью:
– Ах, расшиби тебя
грозой, опять носик!Учитель поднялся со стула:
– Повтори! Повтори, что ты сказал!
– Ах, расшиби тебя грозой! – повторил Миша и прибавил: – Это я себе, Аверьян Петрович!
Этим объяснением он загубил себя окончательно:
– Еще не хватало… Еще не хватало, чтобы ты учителю, такие слова… пускай мать придет…
– Он детдомовский! – крикнул кто-то.
Но как это бывает иногда – в гневе человек уже ничего не слышал:
– Распустились! Я не допущу такого хулиганства!
Миша пришел домой раздавленный. Понять, почему надо просить прощения, он не мог.
– Я ему ничего не сказал. Я на свою пустую голову обиделся, а не на него. А он… пускай мать придет… За что мне прощенья просить?
Покладистый, ничуть не упрямый, тут он уперся, и ничего с ним нельзя было поделать. Моя попытка поговорить с историком тоже ни к чему не привела. Он меня не слушал и все повторял:
– Распущенность! Хулиганство! Нет, пускай извинится. Иначе я не допущу его на свои уроки. Это все психологические тонкости – ваши объяснения. Распущенность – вот и вся психология.
Трижды Мишу удалили с урока истории. На четвертый раз он пришел из школы и прямо в пальто постучался ко мне:
– Простил.
– Ты извинился?
Он молча кивнул. Почему – хотелось мне спросить, – почему ты извинился? Я вспомнила, как он шел по платформе, а наш вагон уходил, уходил. Миша смотрел тогда безнадежно и потерянно. Вот и сейчас в его взгляде то же.
– Я попросил прощенья. Велехов сказал: «Проси. А то куда тебе, теленку, если выгонят из детдома? Пропадешь». И правда без вас пропаду. И еще я подумал: извинюсь, чтоб вам глаза не кололи. И все. Теперь могу ходить на историю.
Да, все. Теперь он может ходить на историю. Что же все-таки заставило его попросить прощения – испуг, отчаянная память о своем одиночестве… Или, может, важнее оказалось другое: Велехов ему велел – и он послушался…
Я получила деньги по Митиному аттестату, сбегала на рынок и купила меда и десять кусков пиленого сахару. У нас так уж было заведено: получена зарплата или аттестат пришел – празднуем. В обед пришла Лена и унесла мои покупки домой. Деньги остались у меня. Вечером, перед тем как уходить на Закатную, я пошарила в сумке, чтоб проверить, на месте ли ключи, и увидела: денег нет, осталась только одна тридцатирублевая бумажка. Потеряла? Вытащили на рынке? Я горько рассердилась на себя: не такое время, чтоб быть растяпой. Ведь я не деньги потеряла – кусок сахару, ломоть хлеба с медом для ребят. Пока я горевала и кляла себя на чем свет стоит, отворилась дверь и на пороге встал Зикунов.
– Галина Константиновна, завтра, когда все уйдут, посмотрите у Авдеенки под матрацем!
И тотчас исчез.
Я села на табуретку. С книжной полки на меня смотрела куница. Я привыкла к ней. Любила погладить ее – потертую, как старый воротник, а все-таки мягкую, меховую. Мне иногда казалось, что она вдруг ответит на прикосновение, выгнет спину, повернет голову. Вот и сейчас она смотрела желтыми бусинками, будто все понимала.
– Что же случилось? – спросила я вслух. – Хотела бы я понять, что случилось? Кто-то вытащил у меня деньги и подкинул Жене? Гм… А ведь, пожалуй, я знаю, кто…