Чернильная кровь

— С каких это пор на могилах разбивают газоны? — сердито ответила она ему недавно и велела к тому же не трогать тысячелистник, пышно разросшийся с того времени по краям выгоревшей земли, словно желая плоскими зонтиками своих цветов увековечить память той ночи, когда погибли в пламени бумажные дети Элинор.

Солнце закатилось за горы, полыхнув такой яркой краснотой, будто и оно хотело напомнить о давнем пожаре, и в окно повеял холодный ветер, от которого Реза вздрогнула.

Мегги закрыла окно. Ветер прибил к стеклу несколько увядших лепестков розы, бледно-желтых, почти прозрачных.

— Я не хочу с ним ссориться, — прошептала она. — Я раньше никогда не ссорилась с Мо, ну, почти никогда…

— Может, он и прав.

Мать Мегги откинула волосы со лба. Они были такие же длинные, как у Мегги, только темнее, словно их окутала тень. Обычно Реза закалывала их наверх, и Мегги теперь часто делала такую же прическу. Иногда ей казалось, что из зеркала в платяном шкафу на нее глядит не собственное отражение, а помолодевшее лицо матери.

— Еще годик, и она тебя перерастет, — говаривал Мо, когда хотел поддразнить Резу, а близорукому Дариусу уже не раз случалось путать Мегги с матерью.

Реза провела пальцем по стеклу, словно обводя прилипшие к нему лепестки. Потом пальцы ее снова заговорили, медленно и неуверенно, как это бывает порой и с губами.

— Я понимаю твоего отца, Мегги, — сказали они. — Мне тоже иногда кажется, что мы с тобой слишком много говорим о том мире. Мне самой странно, что я снова и снова к нему возвращаюсь. И все время рассказываю тебе о том, что там было хорошего, вместо того чтобы вспомнить о других вещах: о сидении взаперти, о наказаниях Мортолы, о том, как у меня болели от работы колени и руки — так болели, что я не могла спать по ночам… Рассказывала я тебе когда-нибудь о служанке, которая умерла от страха, потому что к нам в комнату забрался букан?

— Да, рассказывала.

Мегги покрепче прижалась к ней, но пальцы матери молчали. Они все еще были грубыми от всех тех лет, что она пробыла прислугой, сперва у Мортолы, потом у Каприкорна.

— Ты мне все рассказывала, — сказала Мегги, — и плохое тоже, но Мо не хочет этому верить.

— Потому что он чувствует, что мы все равно по-прежнему мечтаем о чудесах. Как будто мало мне их было. — Реза покачала головой. Ее пальцы снова надолго замолчали, прежде чем продолжить: — Мне приходилось урывать время, секунды, минуты, порой драгоценный час, когда нас выпускали в лес собирать травы, нужные Мортоле для ее страшного питья…

— Но ведь были и годы, когда ты была свободна! Когда ты, переодетая, работала писцом на рынках. Переодетая мужчиной…

Мегги часто воображала себе эту картину: мама с короткими волосами, в темном костюме писца, с чернильными пятнами на пальцах и самым красивым почерком, какой только можно отыскать в Чернильном мире. Так ей рассказывала Реза. Таким образом она зарабатывала себе на хлеб в том мире, где это было для женщин нелегко. Мегги с удовольствием послушала бы сейчас эту историю еще раз, несмотря на печальный конец — ведь после этого начались дурные годы. Но разве и там не случалось хорошего? Например, большой праздник в замке Жирного Герцога, куда Мортола прихватила и своих служанок и где Реза видела и Жирного Герцога, и Черного Принца с его медведем, и канатоходца, Небесного Плясуна…

Но Реза пришла не за тем, чтобы снова рассказывать все это. Она молчала. И когда ее пальцы снова заговорили, они двигались медленнее обычного.

— Забудь Чернильный мир, Мегги, — сказала она. — Забудем его вместе, хотя бы на время. Ради твоего отца… и ради тебя самой. Иначе ты в конце концов окажешься слепой к красоте, которая окружает тебя здесь. — Она снова взглянула за окно, в сгущающиеся сумерки. — Я ведь все тебе рассказала — все, о чем ты спрашивала.

Да, это правда. Мегги спрашивала о тысяче тысяч вещей: а великана ты когда-нибудь видела? А какие у тебя были платья? А какая она была, эта крепость в лесу, куда тебя возила Мортола, и герцог, этот Жирный Герцог — что, замок у него такой же огромный и великолепный, как Дворец Ночи? Расскажи мне о его сыне, Козимо Прекрасном, и о Змееглаве и его латниках. У него во дворце правда все из серебра? А медведь, которого всегда держит при себе Черный Принц, — он большой? А деревья что — правда умеют говорить? А та старуха, которую они все зовут Крапивой? Правда, что она умеет летать?

Реза старательно отвечала на все ее вопросы, но даже из тысячи ответов не соберешь десять лет, а кое о чем Мегги и не спрашивала. Например, она ни разу не спросила о Сажеруке. И все же Реза рассказывала о нем: о том, что в Чернильном мире его имя знал всякий, даже спустя много лет после его исчезновения, что его называли огненным жонглером и что Реза поэтому сразу его узнала, когда впервые встретилась с ним в этом мире…

Был еще один вопрос, которого Мегги не задавала, хотя он ее нередко мучил, — Реза все равно не могла бы на него ответить. Каково живется там Фенолио, создателю книги, засосавшей в свои страницы сперва ее мать, а потом и самого своего создателя?

Прошло уже больше года с тех пор, как голос Мегги обволок Фенолио им же написанными словами — и он исчез, точно слова пожрали его. Иногда Мегги видела во сне его морщинистое лицо, но никогда не могла понять, веселое или печальное у него выражение. Впрочем, по черепашьей физиономии Фенолио это и раньше нелегко было установить. Однажды ночью, проснувшись в страхе от такого сна и не в силах больше заснуть, она начала сочинять в своем блокноте историю о том, как Фенолио там пишет книгу, которая вернет его домой, к внукам, в ту деревню, где Мегги впервые его увидела. Но дальше трех первых предложений дело не пошло, как и со всеми историями, которые она начинала.

Мегги полистала блокнот, который отобрал у нее Мо, и снова захлопнула его.

Реза приподняла ладонью ее подбородок и заглянула дочери в глаза:

— Не сердись на него.

— Я никогда на него долго не сержусь! И он это знает. На сколько он уехал?

— Дней на десять, может быть, немного дольше.

Десять дней! Мегги посмотрела на полку у своей кровати. Вот они стоят аккуратным рядом, «плохие книжки», как она теперь называла их про себя, наполненные историями Резы, стеклянными человечками, русалками, огненными эльфами, буканами, белыми женщинами и прочими странными существами, которых описывала ей мать.

— Ну что поделаешь. Я ему позвоню. Скажу, чтобы он сделал для них сундук, когда приедет. Но ключ останется у меня.

Реза поцеловала ее в лоб и провела ладонью по блокноту на коленях у Мегги.

«Разве есть на свете человек, умеющий переплетать книги красивее, чем твой отец?» — спросили ее пальцы.

Мегги с улыбкой покачала головой:

— Нет, ни в этом мире, ни в любом другом.

Реза пошла вниз помочь Элинор и Дариусу с ужином, а Мегги осталась сидеть у окна, глядя, как сад постепенно погружается в темноту. Когда по газону пробежала белочка, вытянув пушистый хвост, Мегги невольно вспомнила Гвина, ручную куницу Сажерука. Как странно, что она теперь понимает тоску, так часто читавшуюся на лице хозяина странной зверюшки.

Да, наверное, Мо прав. Она слишком много думала о мире Сажерука — слишком, слишком. Разве не читала она порой истории Резы вслух, хотя знала, как опасно может ее голос соединиться с буквами на бумаге? Разве не надеялась она втайне — если быть честной, честной до конца, как люди редко бывают, — что слова унесут ее с собой? Что сделал бы Мо, если бы узнал об этой надежде? Закопал бы ее блокноты в саду или бросил в озеро, как он иногда грозил бродячим кошкам, забредавшим к нему в мастерскую?