Черные боги, красные сны

Смех получился довольно неуверенный, даже жалкий.

И чтобы в будущем без этих штучек.— Голос Смита звенел справедливым негодованием.—Я тоже далеко не ангел, но всему должен быть предел. Вот, бери.

Он подошел к своей кровати, вытащил из смятой кучи пару одеял и швырнул их в дальний угол комнатушки.

— Ложись там.

Шамбло молча поднялась и начала стелить постель; сейчас она походила на мирное, послушное, несправедливо обиженное животное.

Смиту приснился странный сон, но он не понимал, что это сон: будто он проснулся в той же самой комнате, и комната была полна тьмы, и лунного света, и быстро ползущих теней, потому что Фобос, ближайший из спутников Марса, мчался по небу, будоража поверхность планеты ночной, беспокойной жизнью. И что-то... что-то жуткое и немыслимое, не имеющее названия... обвилось вокруг его шеи... что-то теплое и влажное, похожее на змею. Змея не сдавливала шею, лежала широкой свободной петлей, и от ее легких, ласкающих прикосновений по телу Смита пробегали волны опасного, неистового восторга, и был этот восторг острее любого физического наслаждения, глубже любой радости разума. Вкрадчивая, влажная теплота словно ласкала самые корни его души, ласкала с невозможной, непристойной интимностью. И вдруг в мозгу изможденного экстазом Смита вспыхнуло прозрение, тоже рожденное этим невероятным сном: душу продавать нельзя, а вслед за этим прозрением пришел ужас, переплавивший экстаз в нечто грозное, отвратительное, ненавистное — и тем самым еще более сладкое, мучительно сладкое. Он попытался поднять руки к горлу, чтобы сорвать и отшвырнуть жуткое наваждение, но попытка была слабой, неискренней, ибо телесный восторг далеко превосходил душевное отвращение, а руки не хотели повиноваться разуму. А затем, когда Смиту удалось собрать в комок всю силу воли, он обнаружил, что не может пошевелиться, его тело словно превратилось в каменную глыбу, в живой мрамор, содрогавшийся от восторга, бурлящего в каждой жилке.

Но тошнотворное отвращение нарастало, Смит упрямо боролся с кошмарным, цепенящим сном — титаническая битва духа с жалкой телесной слабостью,— боролся, пока шевелящиеся тени не стали клубиться, сгущаться, а потом тьма сомкнулась и он вернулся в спасительное забытье.

Смит проснулся от яркого солнечного света и долго лежал, пытаясь восстановить в памяти ночной кошмар. Сон удивительно походил на реальность, и все же детали его ускользали, расползались, оставляя только общее впечатление чего-то ужасного, тошнотворно-сладкого. Вот если бы вспомнить поотчетливее... Услышав негромкий шорох, он сбросил ноги с кровати, сел, посмотрел в угол и обреченно вздохнул. Девушка лежала, уютно свернувшись клубочком, и следила за ним немигающим взглядом зеленых глаз. Кошка, ну настоящая кошка, только хвоста не хватает.

— С добрым утром,— не очень приветливо пробурчал Смит.— Сон мне приснился странный, чертовщина всякая... Есть хочешь?

Шамбло молча покачала головой — и снова, как вчера, Смит уловил в ее глазах странный, ироничный блеск.

Он потянулся, широко зевнул и выбросил из головы мысли о ночном кошмаре. Всему свое время, разберемся с делами, а гам уж как-нибудь на досуге...

— Так что же мне с тобой делать? Ну, проживешь ты здесь день-два, а что потом? Я уеду, тебя с собой взять не смогу. Где твой дом? Я отвезу тебя, если не очень далеко, скажи только куда.

Тот же серьезный, немигающий взгляд, тот же отрицательный кивок.

— Не говоришь? Как хочешь, дело хозяйское. Сиди тогда здесь, пока я не выпишусь из номера, думай о своих проблемах сама, у меня и других забот по горло.

Смит нагнулся и подобрал живописно разбросанную по полу одежду.

Через десять минут он завершил свой несложный туалет, пристегнул к бедру кобуру бластера и снова повернулся к девушке.

— Видишь на столе коробку? Там какие-то пищевые концентраты. Немного, но с голоду не помрешь, а вечером я принесу что-нибудь посущественнее. И запрись, пожалуйста, как вчера.

И снова пристальный блеск зеленых кошачьих глаз и никакой реакции — ни слова, ни кивка. Смит даже не был уверен, поняла его девушка или нет, и облегченно вздохнул, услышав за спиной мягкий щелчок замка.

С каждым шагом воспоминания о кошмарном сне бледнели и растворялись, и к тому времени, как Смит вышел на улицу, мысли о странной девушке и связанных с ней происшествиях исчезли из его головы окончательно, заслоненные массой неотложных дел. Им он и посвятил все время от выхода на улицу до глубокой ночи, когда было пора возвращаться домой. Случайный наблюдатель счел бы его праздношатающимся бездельником, однако в действительности все перемещения Смита по Лаккдаролу определялись четкими, заранее поставленными целями.

Первые два часа он слонялся по космопорту, равнодушно скользя глазами по прибывающим и отправляющимся кораблям, сонно разглядывая пассажиров, стоящие на погрузке транспортники и подаваемые к ним контейнеры. На контейнеры он смотрел особенно равнодушно — и особенно часто. Он снова обошел все городские забегаловки, употребил неимоверное количество самых разнообразных напитков и поболтал о пустяках с представителями чуть ли не всех рас и миров, преимущественно на их родных языках — лингвистические способности Смита были всем известны. Он наслушался сплетен и слухов, узнал о тысячах событий, важных и самых заурядных, приключившихся на той или иной из десятков планет. Он услышал последний анекдот про венерического (а как еще прикажете его назвать?) императора, и последнюю сводку с полей китайско-арийских сражений, и последнюю песню Розы Робертсон — Алабамской розы, как называет свою любимицу мужская половина населения всех цивилизованных планет. В том числе и китайцы. И даже арийцы. Он провел этот день с немалой пользой для своих абсолютно нас не касающихся дел и только глубокой ночью, по пути к дому, вспомнил о темно-шоколадной, зеленоглазой девице,—даже не вспомнил, а позволил смутным, неоформленным мыслям об этой девице, временно загнанным в глубины подсознания, всплыть на поверхность.

Не имея ни малейшего представления, чем она питается, он купил банку нью-йоркского ростбифа, банку венерианского лягушачьего супа, дюжину местных яблок и два фунта зеленого салата, великолепно прижившегося на жаркой, плодородной почве марсианских каналов,— весьма разумный ассортимент, тот или иной элемент которого соответствует пищевым пристрастиям любой из известных разумных рас. Удачно проведенный день удачно завершился. Поднимаясь по лестнице, Смит напевал вполне пристойным баритоном последний куплет «Зеленых холмов Земли».

Смит осторожно побарабанил в запертую дверь ногой, что свидетельствует не о пробелах в его воспитании, а об изобилии покупок. После секундной паузы негромко скрипнул поворачиваемый в замке ключ, Шамбло распахнула дверь и бесшумно отступила в сторону, глядя из темноты, как он борется со своей поклажей.

— Чего ты свет-то не зажигаешь? — возмутился Смит, сваливая груз на хлипкий столик.— Ногу вот из-за тебя о стул расшиб.

— Свет и... тьма... для меня... одинаковые,— пробормотала девушка.

— Ясненько, глаза как у кошки. Да и вообще ты на нее похожа. Вот, смотри, принес тебе поесть. Выбирай, что хочешь. Любишь, киса, ростбиф? Или вы там у себя, не знаю уж где, предпочитаете лягушачий суп?

— Нет.— Шамбло испуганно потрясла головой и попятилась.— Я не могу... есть... вашу пищу.

— Так ты что же,— озабоченно нахмурился Смит,— и эти, ну, таблетки из коробки — тоже не ела?

Красный тюрбан повернулся налево, направо.

— Нет.

— Значит, у тебя крошки во рту не было — сколько там получается? — больше суток! Ты же с голоду помрешь!

— Совсем... не голодная,— равнодушно возразила Шамбло.

— Так что же тебе купить? Я еще успею, если бегом. Того она не ест, этого не ест... Да чем ты вообще питаешься? Духом святым?

— Я... поем,—негромко сказала Шамбло.— Скоро... я... поем. Ты... не беспокойся.

Затем она отвернулась к окну, к залитой лунным светом пустыне, всем своим видом показывая, что считает вопрос исчерпанным. Смит окинул узкую, стройную фигуру недоуменным взглядом, пожал плечами и взялся за банку с ростбифом. В этом обещании «скоро поем» проглядывала некая странная, тревожная двусмысленность. Да и в чем, собственно, дело? У девицы есть и язык, и зубы, и, судя по формам тела, приблизительно такая же, как у человека, пищеварительная система, так что чушь это все, будто никакая пища ей, видите ли, не подходит. Ела она пищевые таблетки, точно ела, а теперь врет, только зачем?

Из-под крышки внутреннего термосного контейнера вырвалось облачко пара, Смит вдохнул запах жареного мяса и сглотнул слюну.

— Не хочешь и не надо, мне больше достанется,— философски заметил он, вываливая содержимое банки в глубокую крышку-миску и вытаскивая из промежутка между внутренним и внешним контейнерами ложку.

Утомившись, наверно, созерцанием пейзажа за окном,— кто там знает, что у этой кошки в голове,— Шамбло повернулась и стала наблюдать, как изголодавшийся разведчик пододвигает стул к столику, садится и ест. Через некоторое время зеленый немигающий взгляд начал действовать Смиту на нервы.