Черные люди

И на нижних, крепких ветвях коломенских столетних дубов по холму и вдоль дороги тихо покачивались в теплом ветре вытянувшиеся тела ста восьми повешенных по указу на месте бунтовщиков.

Солнце к закату. Уж и царское стадо брело домой, позванивая боталами, а в приказных палатах царевых хором при свечах заседали князья Хованский да Волконский — вели сыск над схваченными в бунте. Из Москвы подъехало уже пятеро палачей.

— Чего мало? — спросил князь Иван Андреич. — Писано слать заплечных было полвтора десятка.

— Не дали! Князю Трубецкому самому надобны!

— Ладно, обойдемся! — сказал Хованский, потягиваясь и поглаживая круглый живот под красной рубахой…

Трубецкой, Алексей Никитыч, заседал в Москве, в Разбойном приказе в Кремле. На виселицах, расставленных вдоль стен и у ворот Белого города, по приказу Трубецкого было повешено двадцать гилевщиков, схваченных при разгроме дворов. Дела всем и впрямь было много.

Царь Алексей сидел в своей коломенской опочивальне, у дверей привалился к притолоке — ждал дворянин Прончищев, должен был он везти в Москву срочно снова указ князю Трубецкому. Под окошками фыркали, били копытами заседланные кони.

«…И тем ворам, что схвачены с грабежной рухлядью, — писал государь с росчерками, завитками, с нажимами лебединого пера, — ты бы чинил сыск накрепко, и кто достоин — тех ты воров и пущих заводчиков мятежу и людей боярских мятежных казни смертию по своему рассмотренью и прикажи вешать по всем дорогам у Москвы. И про то отпиши нам, государю».

В дверь постучали, вскочил жилец дневальный, распахнул дверь, — за порогом стояла царева сестра, именинница царевна Анна Михайловна в большом наряде. На вытянутых руках, на шитом красными петухами ручнике она держала именинный пирог на блюде, на нем чарка травнику, склонилась высокой кикой с жемчужными городами да переперами.

— Государь-братец, не обессудь на угощенье, изволь отведать пирожка моего печенья! — протянула царевна нараспев. — И то, поди, у тебя, государя, с утра во рту крошки не бывало? Все трудишься!

Царь тяжело встал, подошел к сестре, выпил травник, утер усы, поцеловал именинницу, из кармана кинул ей на пирог два золотых.

— Спаси бог на угощенье, сестра, — сказал он, жуя углышек отломленного пирога. — Дела такие, что и себя не упомнишь. Не любит чернь державных наших забот… Пойди, сестра, неколи мне сейчас… Прости, Христа ради…

В этот вечер в селе Коломенском, в царских хоромах, не было именинного пированья, меж листвы дубов да сосен тихо светили звезды, в лугах дергали, скрипели коростели-дергачи.

Царь сидел с бояры словно в осаде, чёл бумаги допоздна.

Надо было в Москве Медный бунт загасить…

— «Государю царю и великому князю Алексею Михайловичу всея Великия и Малыя и Белыя Русии самодержцу, холопы твои Алешка Трубецкой со товарищи челом бьют… В твоей, государь, грамоте писано к нам, холопам твоим, и присыланы к нам воры-мятежники стрелец Куземка Нагаев, да сретенский тяглец Лучка Житков, рейтар Родька Самойлов, дворцового села крестьянин Мишка Бардаков да нижегородец Мартьян Жедринский и их расспросные и пытошные речи. И мы, холопы твои, по твоему, государь, указу стрельца Куземку Нагаева, тяглеца сретенского Лучку Житкова, сказав им вины их, приказали отсечь им левые руки, обе ноги, и языки урезать, и казнить смертию, а дворцового крестьянина Мишку Бардакова повесили мы, государь, на Гжельской дороге. А нижегородского детину Мартьяна Жедринского расспрашивали, пытали и повесили же.

Да по твоему государеву указу сысканы и схвачены были его, Мишки Бардакова, братья — Андрюшка, Иванка да Елисейка, да сосланы с женами да детьми в Сибирь, да сослан рейтар Родька Самойлов в Сибирь же. Да велено было еще тобою, государем, сыскать некоего торгового человека в Сущове, борода велика, носит однорядку лазореву, а той торговый человек нами, государь, по винам нашим сыскан не был. Да заказано нами кузнецам отковать на случай кандалов полтысячи, наших мало.

А подать нам сию отписку с подьячим, со Стенькой Яковлевым, в село Коломенское, у сыскных дел боярам князю Ивану Андреичу Хованскому да князю Федору Федоровичу Волконскому».

Глава четвертая. Возвращенье

Два парных возка подъехали с Ярославской дороги к Москве, проехали башенные ворота Земляного города. В сыроватых февральских сумерках снега сини, небо сиренево; почерневшие тыны бежали назад, в них проносились высокие ворота с голубцами; за тынами мелькали избы под снежными шапками, то приземистые, как грибы, то в два жилья, с прирубами, с крыльцами; в сугробах змеились глубокие тропы; по высоко поднятой снегом улице безмолвными тенями ходко шел народ; на углу, у Троицы в Сапожках, мелькнул алый огонек в фонаре перед иконой, ударили к вечерне.

Ехавший в первых санях протопоп Аввакум перекрестился и, высунув бороду из отчаянно колотившегося по ухабам возка, смотрел жадно на Москву. Бог один знал, что ждало его здесь, а как казалось все мило здесь, как радостно! И лучина, мерцающая переливно уже кое-где в окошке, и девушка в шубейке внакидку, шатко несущая на выгнутом коромысле деревянные ведра с кружками на плещущей воде, и бешено скачущие в рогожных драных своих санках извощики, с криками: «Пади, пади!», и решеточные сторожа, спозаранку налаживавшие свои решетки над конопляными фонарями на углах улиц, чтоб перекрывать все движение на ночь, и лавки, с грохотом и стуком запираемые торговыми людьми, чтобы после трудового дня отправляться домой ужинать, и пара земских ярыжек, волокущая на веревке в Земский приказ пойманного бранящегося мужика, — все согрето было теплым дыханием одного лишь слова:

— Дома!

Федор-юродивый, которого протопоп вез с собой из Вологды, испуганно зарылся в сено и только жалобно охал, изредка побрякивая своими веригами да десятифунтовым железным крестом, что висел у него на шее.

— Вавилон! — бормотал он, отплевываясь на все стороны. — Спаси и сохрани…

Из вторых саней; поспешавших сзади, — там ехала протопопица с ребятами, — доносились восклицания, смех: видно, Москва волновала и их.

Один привычный ямщик оставался невозмутимым; сидя бочком на облучке, крутя кнутом, он уверенно свернул вправо, повез, поехал косыми улочками, выехал к Сретенским воротам, осторожно спустился по съезду вдоль Белого города у Петровского монастыря, переехал Дмитровскую дорогу, и у церкви св. Дмитрия Солунского, что у Тверских ворот, протопоп вдруг узнал двор, закричал:

— Стой, брат, стой! Эвон к тому двору… Ну, брат Герасим, принимай гостей! Поди, и не чаял, горюн!

— Тпрру!

Ямщик скользнул бочком со своего сиденья и, тыча кнутом в снег, пошел к воротам двора. После стука, криков, переговоров ворота открылись на скрипучих вереях, сперва выскочил пес рыжий Балуй, за ним поп Герасим в волчьей шубе, брошенной на рубаху, вытягивая валенки из сугробов, подошел к возку, вглядываясь, кто приехал.

— Ну, брат Герасим, принимай гостей! — повторил довольным голосом Аввакум Петрович. — Так-то, браток! Ага!

Поп Герасим так всплеснул руками, что шуба скользнула с его плеч, он подхватил ее под полы, подбросил плечами и топтался у возка растерянно:

— Братец! Протопоп!.. Благослови, брате!

— Ага! Протопоп! Брат! Он самый! И в Байкал-море не тонет, и в амурских сопках не горит… Вот он я! — говорил тот, благословляя Герасима.

Братья поликовались.

— Здравствуй, отче Герасим! — говорил, похохатывая, Аввакум. — Здорово ль? Ну, веди в избу, какие ж разговоры на улице! Федор, свят человек, выходи…