Черные люди
Шрифт:
Посадские да торговые люди тоже щеголи не хуже — в цветных рубахах, в синих, коричневых, серых суконных кафтанах, в однорядках, а кто и в шелковом узком зипуне с позументами, бабы их в цветных летниках. Народ наполнил всю Соборную площадь, в улицах, в переулках, в тупиках впритык стоят телеги с задранными высоко оглоблями, лошади с торбами на мордах хрустят овсом.
Товаров понавезли, навалили горами, уже наставлены ларьки, прилавки, харчевни, сбитенщики снуют пчелами со сладким сбитнем, стоят бочки с пивом. Однако, пока не отойдет обедня, не торгуют — грех!
А по торгу,
Умилен Рожкин подвигом Прокопия-чудотворца, бессребреника, потрясен любовью его к правде, и тем больше возмущен он, Рожкин, что творится кругом. Слышал Рожкин, что правда объявилась на Москве, что царь воровских бояр народу на казнь выдал, эта весть ужалила Рожкина в самое сердце.
— Значит, двести шестьдесят-то рублев посулов, что с миру, с уезду, были воеводе собраны, зазря платены? И платили их подьячим воеводы Милославского — Онисиму Михайлову да Григорию Похабову… Дело так оставить нельзя! Где ж деньги-то?
За Моисеем Рожкиным неотступно ходит большой, чернобородый, лысый Иван Чагин, кузнец. Кричал больше Рожкин, Чагин же до времени молчал или только глухо гудел.
— Православные! — надрывался Рожкин. — Деньги наши взяты неправдой! Воровски! Надо их в обрат доправить! Царь велел на кровопийц идти!
Народ на площади волновался. Деньги взяты неправо. Надо идти к земским судьям — пускай разберут! Праздник? Ничего-о! Народ требует!
Отошла обедня, отпели молебен преподобному Прокопью, под колокольный звон толпа от собору двинулась к Съезжей избе, шумя как море. Вытребованные судьи явились, вопрос им поставлен был ребром:
— Есть способ взять в обрат деньги с подьячих Михайлова да с Похабова али нет?
Земский судья Волков развел руками:
— Взыскать, конешно, надо! Да как взять? С кого? У них? Или у воеводы? Не отдадут они добром.
Из-за Рожкина выдвинулся кузнец Чагин:
— Не отдадут — убьем до смерти!
— Как же это можно — людей убивать? — крикнул судья Волков.
— А ино ты, вор, с имя заодно! — вдруг завопил Чагин и, ухватя Волкова за грудки, волок из Съезжей к народу.
А Васька Шамшурин, подоспевший Рожкин да Шурка Бабин колотили судью по шее, кричали:
— Вор! Вот он, вор!
Волкова выволокли к народу, водили по площади, как медведя, на веревке, а скоморохи плясали кругом, били Волкова по голове бычьими пузырями с горохом. Народ смеялся.
Тихон Босой вышел после обедни, стоял, глядел на шум.
Было похоже на Москву, однако ж по-иному. В Москве народ был тверже, сердитее, а тут люди пока что смеялись. Праздник! Началась торговля. Выпивали.
Тем временем из Съезжей избы выскочил незамеченным другой судья, Игнатьев, кинулся в избу к воеводе. Воевода от обедни был уже дома, сел пировать по праздничному делу с гостьми. Оба подьячих, Михайлов и Похабов, сидели тут же за столом.
Игнатьев уже со двора поднял крик, воевода выставил в окошко богатую бороду:
— Что за шум? Чево, судейка, деешь?
— Государь! — вопил судья. — Милостивец!
Гиль идет! Гилёвщики деньги в обрат требуют!— Что за деньги?
— Двести шестьдесят рублев, что тебе в почесть народ собрал!
— Да ты што? Мне? Так я их не бирывал!
— Как так не бирывал? Тебе в честь собирали!
— Воры! — крикнул сгоряча хмельной воевода. — Сам поеду разберу! Деньги мои пропали! Воровство! Где деньги? Ах ты господи!
Воевода с двумя стрельцами поскакал переулками к Съезжей избе, а народ бежал навстречу к воеводскому двору Христорождественской улицей, и воевода с ним разминулся. Народ подбежал к воротам — ворота у воеводы заперты. Ворота живо вышибли, осадили избу, из окошек которой выглядывали красные лица перепуганных застольщиков, — народ уже был вооружен кольями, поленьями, сверкали и топоры. Чагин размахивал выхваченным у Хилого стрельца бердышом, воеводские стрельцы спрятались на сеновале.
— Воевода, выходи! — кричал Чагин, к которому теперь перешло руководство. — Эй!
— Нету воеводы! Ускакал на площадь! — вывалился на крыльцо пьяный поп Терентий Зайка. Перегнулся через, перила, крест свесился на сторону. — Ускакал милостивец? Ха-ха! Ветер в поле!
— Чего гогочешь, жеребячья порода? — надсажался Чагин. — Давай подьячих! Михайлова давай, крапивное семя!
— Н-н-нету и его! — развел поп руками, смеясь во всю бороду, в острые обломки зубов. — Н-нету!
— Как это нету? — раздался женский визг, и в сбитом повойнике женщина прорвалась вперед. — Да вон он сейчас в окошко глянул!
— Народ, хватай вора! — ревел Чагин. — За мной!
Взбежал проворно мягкими своими лаптями на крыльцо, поднял бердыш, двери подались под могучими ударами, народ ворвался в горницу, опрокинул стол с яствами, перебил посуду, искал подьячих в избе, в надворных строениях, присенцах, чуланах.
Михайлова схватили в саду, в бане, на полке, выволокли с толчками, народ обступил его плотно:
— Давай деньги, что взял с нас облыжно!
— Народ, смилуйся! — визжал горбатый рыжий подьячий. — Нету у меня ваших денег!
— Где они?
— Да у воеводы! Воевода забрал! О-он! Крест целую! Сейчас помереть!
Чагин стоял перед подьячим вплотную, бердыш огнем сверкал в его руках. Чагина уже манили не деньги. В Чагине горела, бушевала сила, давно накопленная, обжитая ярость. Любо ему было видеть лисье лицо подьячего испуганным, слезы на всегда бесстыжих, зеленых, пьяных глазах, ужас пойманной злобной твари.
— И помрешь, гад! — громово крикнул Чагин.
Опустил бердыш подьячему на голову — тот змеей вильнул в сторону. Отскочило левое ухо, брызнула кровь. Михайлов упал.
— В Сухону его! Сажай в реку! — ревел народ. — Любо! Сажай в воду!
Толпа набросила веревочную петлю Михайлову на ноги, бегом вынеслась Кабацкими воротами из города, метнула подьячего в реку. Тот поплыл, захлебываясь, вопя дурным голосом.
— Собаке собачья смерть! — кричали исступленные люди.
— А Похабов-то где? — спохватился первым Рожкин. — Денег-то нету! Народ! Ищи Похабова!
— Да он там же! На воеводском дворе! — раздались опамятовавшиеся голоса. — Хватай его.