Чёрный дом

Она бросает на него короткий взгляд, усилием воли подавляет дрожь и возвращается к прерванному занятию. Наверное, вяжет или читает глупый детектив, в котором кот раскрывает преступление. Берни приближается к стойке, подумывая о том, чтобы познакомить секатор с физиономией Джорджетт, решает, что не стоит зря тратить силы и время. Добравшись до стойки, заглядывает за нее и видит, что в руках у Джорджетт книжка, как он и предполагал.

Она подозрительно смотрит на него.

— Ты сегодня роскошно выглядишь, Джорджи.

Она бросает взгляд в коридор, в холл и понимает, что придется разбираться с Берни самой.

— Вы должны быть в своей комнате, мистер Бернсайд. Уже поздно.

— Не суй нос в чужие дела, Джорджи. Я имею право на прогулку.

— Мистер Макстон не любит, чтобы пациенты бродили по другим корпусам, так что, пожалуйста, оставайтесь в «Маргаритке».

— Босс еще на месте?

— Думаю, да.

— Хорошо.

Он поворачивается и тащится к холлу, когда она кричит вслед:

— Подождите!

Он оглядывается. Она встает, на лице тревога.

— Вы не собираетесь тревожить мистера Макстона, не так ли?

— Скажешь еще слово, и я потревожу тебя.

Одна ее рука поднимается к шее, и наконец она замечает кровь. Подбородок отваливается, брови взлетают.

— Мистер Бернсайд, в чем у вас шлепанцы? И штанины? Вы так наследили.

— Не можешь, значит, молчать, да?

Насупившись, он возвращается к сестринскому посту. Джорджетт Портер прижимается к стене, и прежде чем понимает, что ей надо бежать, Берни уже стоит перед ней. Она отрывает руку от шеи и выставляет вперед, в надежде, что его это остановит.

— Тупоголовая сука.

Берни выхватывает секатор из-за пояса, берется за рукоятки, легким движением, словно это веточки, отрезает ей пальцы.

— Дура.

Шок парализует Джорджетт. Она смотрит на кровь, текущую из четырех обрубков.

— Чертова идиотка.

Берни раскрывает секатор и вгоняет одно острие в шею Джорджетт. В горле у нее булькает. Она пытается схватиться за секатор, но Бернсайд выдергивает его из шеи и поднимает выше.

Из обрубков хлещет кровь. На лице Бернсайда написано отвращение. Как у человека, который понимает, что придется очищать туалетный ящик кошки. Мокрое от крови лезвие он втыкает в правый глаз Джорджетт, и она умирает еще до того, как ее тело сползает по стене на пол.

В тридцати футах по коридору Батч Йеркса что-то бормочет во сне.

— Они никогда не слушают. — Бернсайд качает головой. — Стараешься, стараешься, а они не желают слушать, отсюда и результат. Доказывает, что они сами этого хотят… как те маленьких шлюхи в Чикаго. — Он выдергивает лезвие секатора из головы Джорджетт, вытирает оба лезвия о ее блузку. Воспоминания о маленьких чикагских шлюхах вызывает шевеление в его члене, который начинает набухать в штанах. «При-вет!» Ах… магия сладостных воспоминаний. Хотя, как мы видели, во сне У Чарльза Бернсайда частенько случается эрекция, в периоды бодрствования такого практически не бывает, так что ему хочется спустить штаны и посмотреть, на что он способен. Но вдруг проснется Батч Йеркса? Он же решит, что Берни возбудила Джорджетт Портер, вернее, ее труп. Вот этого не надо… совершенно не надо. Даже у монстра есть гордость. Лучше идти в кабинет Шустрика Макстона и надеяться, что его молоток не упадет до того, как придет время забить гвоздь.

Берни засовывает секатор за пояс и одергивает мокрую рубашку. Доходит до конца коридора «Маргаритки», пересекает пустынный холл, добирается до двери с металлической табличкой, на которой выгравировано: «УИЛЬЯМ МАКСТОН, ДИРЕКТОР». Ее и открывает, вызывая из памяти образ давно умершего десятилетнего мальчика Германа Флэглера, прозванного Пуделем, одной из своих первых жертв.

Пудель! Нежный Пудель! Эти слезы, эти рыдания боли и радости, это признание собственной беспомощности. Корочка грязи на ободранных коленях Пуделя, его нежные подмышки. Горячие слезы, струйка мочи из перепуганного маленького крантика.

С Шустриком такого блаженства ждать не приходится, но Берни уверен, что толика удовольствия ему все-таки перепадет.

И не стоит забывать про Тайлера Маршалла, который, связанный и беспомощный, ждет в «Черном доме».

Чарльз Бернсайд, шаркая ногами, тащится по маленькой, без единого окна, комнатушке Ребекки Вайлес, а перед глазами стоит бледнокожая, с ямочками, попка Пуделя Флэглера. Он берется за следующую ручку, выжидает секунду-другую, чтобы чуть успокоиться, бесшумно поворачивает ручку.

Дверь приоткрывается. Шустрик Макстон, единственный монарх этого королевства, наклонился над столом и карандашом делает пометки в двух стопках бумаг. На его губах играет улыбка, глаза поблескивают, карандаш перебегает с одной стопки на другую, оставляя крошечные пометки. Шустрик полностью поглощен этим важным делом и замечает, что он не один, лишь когда гость, войдя в кабинет, пинком закрывает за собой дверь.

Когда дверь захлопывается, Шустрик раздраженно вскидывает голову и смотрит на незваного гостя. Но выражение лица меняется, едва он видит, кто перед ним.

— Значит, там, откуда вы приехали, в дверь не стучат, мистер Бернсайд? — спрашивает он с обезоруживающим добродушием. — Просто врываются в комнату, да?

— Именно так, — отвечает гость.

— Ну и ладно. По правде говоря, я намеревался поговорить с вами.

— Поговорить со мной?

— Да. Проходите, проходите. Присядьте. Боюсь, у нас может возникнуть небольшая проблема, поэтому я хочу заранее все обсудить.

— Ага, — кивает Берни. — Проблема. — Он отлепляет мокрую рубашку от груди, бредет к столу, оставляя за собой красные, пусть и не столь отчетливые, как в коридоре и холле, следы, которых Макстон не видит.

— Садитесь. — Шустрик указывает на стул, стоящий перед столом. — Пришвартуйтесь и расслабьтесь. — Это выражение Френки Шеллбаргера, начальника кредитного отдела Первого фермерского банка, которое не сходит с его губ на заседаниях местного отделения клуба «Ротари», и хотя Шустрик не очень-то представляет себе, как швартуются, само выражение ему нравится. — Нам надо поговорить по душам.

— Ага. — Берни садится, спина, спасибо заткнутому за пояс секатору, остается прямой как палка. — По душам так по душам.

— Да, да, совершенно верно. Эй, у вас мокрая рубашка? Так и есть. Это не дело, старина, вы можете простудиться и умереть, а это никому из нас не понравится, не так ли? Вам нужна сухая рубашка. Давайте посмотрим, что я могу для вас сделать.

— Не стоит беспокоиться, гребаная обезьяна.

Шустрик Макстон уже на ногах и одергивает свою рубашку, но слова старика заставляют его застыть. Он, однако, быстро приходит в себя, улыбается и говорит:

— Оставайтесь на месте, Чикаго.

Хотя при упоминании родного города по спине бежит холодок, лицо Бернсайда остается бесстрастным. Макстон выходит из-за стола, направляется к двери. Бернсайд наблюдает, как директор выходит из кабинета. Чикаго. Где жили и умерли Пудель Флэглер, Сэмми Хутен, Фред Фрогэн и все остальные, благослови их, Господи. С их улыбками и их криками. Как и все белые дети трущоб, с кожей цвета слоновой кости под коркой грязи, никому не нужные, всеми забытые. Тонкие косточки лопаток, грозящие прорвать прозрачную кожу. Детородный орган Берни шевелится и затвердевает, вспоминая прошлое. «Тайлер Маршалл, — воркует себе под нос Берни, — сладенький маленький Тай, мы с тобой славно поразвлечемся, перед тем как отдадим тебя боссу, да, обязательно поразвлечемся, обязательно».