Черный гусар

— Покурим. Отчего не покурить? — откликнулся я. А Коля глубокомысленно заметил:

— Если говорить начистоту, то маленькая тонкая папироска отнюдь не безобразит хорошеньких дамских губок, а придает им неповторимую пикантность.

В те времена курили много. Особенно офицеры и чиновники. Но и дамы из высшего света не оставались в стороне. В табаке не видели ничего вредного для здоровья. Его даже изредка прописывали врачи.

Все наши учителя, кроме ветеринарного врача и преподавателей языков, были кадровыми офицерами. На одном из уроков по артиллерии Звегинцев отвечал у доски. Неожиданно в класс зашел бравый генерал Штопс — он изредка инспектировал нашу Школу и, будучи сам ее выпускником, пользовался нашим уважением.

Преподавателя артиллерии, полковника Игнатьева, мы прозвали Батюшка Фугас. Он был солидным и так же легко взрывался от любого пустяка. Не желая, чтобы Николай ответил как-то неправильно и не навлек на класс генеральского гнева, Батюшка Фугас заметил:

— Я уже выслушал ответ юнкера. Вы, Звегинцев, можете садиться.

— Задайте ему какой-нибудь вопрос, — благодушно приказал генерал. — Я хочу послушать.

— Хорошо, ваше превосходительство… — полковник Игнатьев на миг задумался. — Можно ли из орудия поразить цель, если она не видна?

Наш класс затаил дыхание. Звегинцев был не самым успешным по артиллерии и задумался, мучительно подбирая ответ. Хотя любому из нас было известно, как происходит стрельба, присутствие генерала выбило его из колеи.

Коля думал больше минуты. Батюшка Фугас побледнел, покраснел и принялся нервно дергать бакенбарды. Генерал нахмурился.

— Если отдан приказ, то можно, — наконец сообщил Звегинцев. Я едва сдержал смех.

Полковник чуть не упал в обморок, но на генерала ответ произвел самое благоприятное впечатление. Тот был буквально в восторге.

— Замечательно вымуштрованный юнкер у вас, — с улыбкой заметил он и удалился. Коля благополучно сел рядом со мной.

Самым главным человеком в эти два года для нас был офицер, командовавший взводом. Нашего взводного звали капитан Агафонов. Он изучал с нами воинский устав, инструкции и занимался физической подготовкой за исключением гимнастики и фехтования.

Я подтягивался и отжимался лучше всех в эскадроне, благодаря чему Хлыст, так его прозвали, относился ко мне снисходительно. Но другим от него доставалось.

Он учил нас правильно держаться в седле и управлять лошадью. А в руках у него постоянно находился длинный хлыст, которым капитан владел мастерски. Юнкера рассказывали историю, как раз в одном из ресторанов, порядочно выпив, он, отойдя на десять шагов, своим хлыстом снял со стены приклеенную карту — трефового туза.

Нас он так же воспитывал своим любимым орудием. Происходило это на манеже. Мы забирались в седла и кружились по кругу, а в центре стоял Агафонов. И своим хлыстом он стегал юнкеров по спинам. Не слишком сильно, но от боли ребята все же вздрагивали. А так как будущих офицеров бить категорически запрещалось, то капитан придумывал всякие хитрости.

— Прошу прощения, промахнулся, — с невыразимой иронией каждый раз извинялся он. — Я лишь хотел подстегнуть вашу лошадь. Уж больно она вялая сегодня.

Еще он обожал оставлять провинившихся без увольнительной «до Рождества» или «до Пасхи», в зависимости от того, в какое время года был совершен проступок.

Его ненавидели, но муштровал он нас на совесть. Мы это поняли тогда, когда император решил провести показательный смотр, и мы строем проехали перед августейшей семьей. Вот тогда уроки Хлыста пригодились всем без исключения.

Раз в неделю, в воскресенье, юнкера получали отпуск и могли выбраться в город. Но так было лишь на бумаге, в теории. На практике покинуть стены Старой Школы и прогуляться по столичным проспектам получалось редко. Для подобного требовалось специальное разрешение, как поощрение за хорошую учебу и поведение. Начальство выдавало его с неохотой, с обязательным ходатайством взводного офицера и командира эскадрона. Тем более, в первые месяцы.

В таких вылазках веселились по средствам и по вкусам. Навещали родных и знакомых, гуляли по паркам, ухаживали, влюблялись. Возвращались к вечерней перекличке. «Отпущенным до поздних» позволялось задерживаться до окончания спектаклей. Опоздать — Боже храни!

Пьянства, как распространенного явления, в Старой Школе не было. Но бывало, что некоторые юнкера и корнеты возвращались «под хмельком». Данное обстоятельство вызывало большие осложнения. Самое суровое наказание — отчисление. Его называли «вставить перо». Применялось оно тогда, когда юнкер не мог стоять на ногах. А за «винный дух» наказывали арестом, лишением отпуска и дополнительными дежурствами. Будущие офицеры воспринимали подобное как нечто суровое, но справедливое.

Несколько раз в году начальство Старой школы закрывало глаза на все наши прегрешения. Один из таких дней выпадал на годовщину основания Старой школы. Днем бывал парад и торжественный обед, с пирожными и вином. За главным столом восседали генералы и приглашенные лица, которые поднимали тосты и вспоминали славные героические деньки. Мы слушали и стремились «соответствовать». Собственно, именно на такой эффект начальство и рассчитывало.

Вечером приглашались юнкера из других училищ, а так же почтенные дамы, их мужья и прелестные дочки. Проходил бал. Танцевали до упада, веселились до рассвета, несколько недель потом все жили воспоминанием о празднике.

Первую увольнительную мы с друзьями получили в декабре.

На улице пощипывал морозец. Под ногами скрипел снег. От прохожих, извозчиков и лошадей поднимался пар. После долгих споров мы все же решились пойти в «Доминик». Для осуществления блистательного плана пришлось брать извозчика. Руководство Школы не разрешало просто так слоняться по улице. Оно твердо полагало, что таким образом мы подрываем авторитет училища.

В «Доминики» на Невском оказалось здорово. Еда была вкусной и недорогой, вино — дорогим и превосходным. Кофе и того лучше. Безукоризненно вышколенные официанты, все сплошь мужчины, одетые в костюмы, белоснежные передники и начищенные лаковые штиблеты, бесшумно скользили по залам.

Место пользовалось большим успехом, и получить столик оказалось не так-то легко. Но нас, кавалеристов, такими пустяками было трудно смутить. Только денег много истратили, да и выпили лишнего. А еще здесь играли на бильярде и в шахматы, по 20 копеек за возможность сразиться с мастером. Я заплатил деньги и сел против знаменитого гроссмейстера, одного из первых русских теоретиков шахмат, Петрова Александра Дмитриевича.

— Господин юнкер, желаете играть на деньги, или так? — поинтересовался он, неторопливо расставляя фигуры. Взнос в 20 копеек делился поровну между гроссмейстером и рестораном, но кроме того, можно было рискнуть и попробовать заработать.

Петербург того времени представлял город, где люди были на виду и про них все знали. Петров являлся тайным советником и большую часть времени проводил на службе в Царстве Польском. Но со мной, простым юношей, он общался запросто, без всякого высокомерия.