Черный караван

Со всех концов площади послышались страстные выкрики— голоса фанатиков, разгоряченных пылкой речью оратора и готовых броситься в огонь ради спасения революции. Да, это был подлинный фанатизм! Мне даже страшно стало при виде безудержной ярости, которая чувствовалась в каждом. Если бы они узнали, кто я такой… ей-богу, моментально растерзали бы, пикнуть не дали бы! Один из красногвардейцев, стоявших по соседству, так посмотрел на меня, что я невольно включился в общий хор фанатиков и принялся усердно выкрикивать: «Ленин! Ленин!» Да, я кричал… Кричал скрепя сердце, из страха быть узнанным, разоблаченным!

Мы неприметно отошли назад, подальше от пылких туркестанцев. Ораторы сменялись. Последним говорил молодой, стройный узбек-красногвардеец. Опять раздались яростные возгласы, угрозы по нашему адресу и по адресу наших друзей. Церемония завершилась парадом красногвардейских частей, отправлявшихся на Закаспийский фронт — в район станции Равнина, где шли упорные бои с участием наших войск. Невдалеке от площади, на платформах виднелись пулеметные тачанки, пушки и даже несколько танков, готовых к отправке на фронт.

Я решил потихоньку отделиться от толпы и вернуться назад. Вдруг кто-то сзади шепнул:

— Ассалам аленкум, таксыр!

Я не обернулся, хотя знал, что обращение «таксыр»

относится ко мне. Кто это может быть? Неужели Дубровинский? В голосе говорившего был оттенок иронии, свойственный именно ему. Холодок пробежал по телу. Я решил выждать — повторится ли приветствие? Но оно не повторилось! Боже! Неужели я попал в ловушку? Все ужасы, которые так часто мерещились мне, возникли перед глазами. Как быть? Я покосился на Артура, в надежде, что он, может быть, заметил, кто стоит позади нас. Но Артур увлекся зрелищем марширующих красногвардейцев, которых толпа награждала бурными аплодисментами и возгласами. Ничего не поделаешь! Надо обернуться. Все равно беды теперь не избежать.

Я обернулся назад, как бы желая отойти в сторону. Сердце перестало учащенно биться. Виновник моего волнения и тревоги с улыбкой смотрел на меня. Это был… Кирсанов! Он сразу же протянул мне обе руки и заговорил на ломаном узбекском языке:

— Вы меня помните? Я — Иван… У вас дом ремонтировал. Помните?

Я ответил с такой же деланной радостью:

— А, Иван!.. Помню, помню… Как поживаешь, Иван?

— Хорошо… Спасибо…

Кирсанов был в форме красногвардейца, но без оружия. Теперь он уже не выглядел грязным проходимцем, каким показался мне при первой встрече. Был подтянут, аккуратен. Добродушно улыбался.

Мы отошли в сторону. Кирсанов заговорил озабоченно:

— Вам, господин полковник, ходить по городу рискованно. Сегодня ночью взорвали нефтехранилище и два паровоза. Вечером прибудет из Ташкента специальная комиссия. Усилят патрули. Начнется массовая проверка документов.

Я зорко вгляделся в беспокойно бегающие глаза Кирсанова. Затем спросил:

— Что слышно о Дубровинском?

— Он уже в Ташкенте. Подробно расскажу в Бухаре. Я сегодня ночью уезжаю. Есть более важные вещи.

— А именно?

— Сейчас нам лучше побыстрее разойтись. До свиданья, господин полковник! — Кирсанов почтительно поклонился и отошел.

Я несколько минут стоял в недоумении. Затем быстрыми шагами направился в свою временную резиденцию, поручив Артуру, на случай возможной слежки, прикрывать меня сзади.

* * *

Вот передо мною сидит человек, ради встречи с которым я совершил это рискованное путешествие в Новую Бухару. Его зовут Мухсин-Эфенди. Кличку «Эфенди» (господин) он получил по возвращении из Турции, куда выезжал, чтобы завершить образование. Отец Мухсина-Эфенди был состоятельный бухарский купец. Он был тесно связан с русскими торгово-промышленными кругами и нажил при их помощи солидный капитал. Построил маслобойный завод, собирался выстроить еще хлопкоочистительный. Но внезапно скончался в самом начале войны, оставив своему единственному сыну немалое наследство.

Возвратясь из Турции, Мухсин примкнул к тайному обществу джадидов [71] , действовавших под безобидным названием «Табия-и-Атфаль» («Воспитание детей»). Члены этого общества стремились внести в затхлую жизнь средневековой Бухары дух европейской цивилизации, организуя школы по новому методу и другие очаги просвещения. Деятельность джадидов особенно оживилась после революции. Большевики начали всячески обхаживать их, подстрекали джадидов. к более решительным действиям против эмира. Дело дошло до того, что даже в центре благородной Бухары простонародье открыто взбунтовалось, требуя снижения податей и налогов, изменения финансовой политики. Это заставило эмира принять суровые меры против бунтовщиков. Он приказал на месте рубить голову любому джадиду. Бунтовщики вынуждены были переместиться в те города, где власть находилась в руках большевиков. Одним из таких перебежчиков и был мой собеседник — Мухсин-Эфенди.

71

Джадиды — участники первоначально либерального, буржуазно-националистического движения в Бухаре, Хиве и Туркестане. После Октябрьской революции большинство их оказалось в стане контрреволюции; однако немало джадидов, порвав с буржуазно-националистической идеологией, участвовали в борьбе за утверждение советской власти и стали впоследствии активными деятелями социалистического строительства.

Мухсин-Эфенди говорил не торопясь, чеканя каждое слово. Он продолжал со спокойной улыбкой:

— Говорят, что бог создал людей. Я этому не верю. Люди сами создают себе богов. Вы видели, как сегодня на площади народ кричал: «Ленин! Ленин!» Это не только здесь, в Новой Бухаре, а везде, где властвуют большевики. Народ верит — глубоко верит! — Ленину, его проповеди. Для того чтобы изменить положение, необходимо противопоставить этой большевистской вере другую, не менее притягательную. Где она, эта вера?

— Не слишком ли вы фетишизируете личность Ленина? — спросил я, глядя прямо в большие, умные глаза моего собеседника.

— Лучше переоценить силы и возможности врага, чем недооценить их, — ответил Мухсин, медленно проведя своими большими ладонями по аккуратно подстриженной черной бороде, выгодно оттенявшей его красивое, холеное лицо. — Кто-то из древних мудрецов сказал, что уверенность в себе следует испытывать лишь тогда, когда известны планы противника. Этого, к сожалению, мы еще не добились. Что касается моих слов о большевистской вере, то в этом, смею сказать, нет никакой фетишизации. Раньше я никогда не думал, что их учение может иметь такую неотразимую власть над человеческой душой. Оно, оказывается, сильнее даже религии. Иначе чем можно объяснить тот факт, что узбек-мусульманин хором кричит с иноверцем-русским: «Ленин! Ленин!» Вот где, на мой взгляд, главная причина драмы, переживаемой теперь человечеством!

— Где же выход из этой драмы? — спросил я, чтобы побудить собеседника продолжить его философские построения.

Мухсин-Эфенди ответил не сразу. Сначала он пристально посмотрел на меня, как бы задавая вопрос: «Серьезно ли вы спрашиваете?» Затем некоторое время сидел молча, медленно прихлебывая теплый чай. Должно быть, мой вопрос показался ему несколько наивным. Я не ошибся. Он заговорил, иронически улыбаясь:

— Хотел бы я знать, сколько людей сейчас ломает голову над этим. И почти никто не думает о причинах, породивших нынешнюю драматическую ситуацию. А это главное! Еще наш великий соотечественник Ибн-Сина [72] говорил, что познание всякой вещи достигается и бывают совершенным через познание причин. Но у нас не любит говорить о причинах. И это не случайно. Например, говорит ли его высочество эмир, почему его трон шатается? Нет! Это было бы равносильно самобичеванию.

72

Ибн-Сина Абу Али (Авиценна, ок. 980—1037) — выдающийся философ, естествоиспытатель и медик.

Мухсин-Эфенди промочил горло уже почти остывшим чаем и заговорил снова:

— Вы, надеюсь, обратили внимание па большую кожаную плеть, которая висит на видном месте у входа в Арк — резиденцию его высочества? Это — символ власти эмира. Да, да… Плети, насилие, страх. Вот на чем держится его власть. А насилие, как вам известно, порождает не только страх, но и презрение, и ненависть. Вот потому я и говорю, что дни эмира сочтены. Трон его расшатан основательно. Говорят, эмир часто жалуется на бессонницу. — Мухсин улыбнулся и добавил: — Кстати, он не просил у вас врачебной помощи?