Черный коридор

Райн резко остановился и обернулся — никого. Собственно, так и должно быть, одернул он не в меру разыгравшееся воображение.

Однако, занимаясь в спортзале, Райн постоянно ловил себя на том, что непроизвольно озирается: ему казалось, что чей-то недоброжелательный взгляд неотрывно следит за ним.

Но время шло, и Райн успокоился. Прежде чем приступить к новой серии упражнений, он на несколько минут прилег на узкий диванчик и смежил веки.

И тотчас перед его мысленным взором появились картины далекого прошлого. Вот он и Джозефина на волшебном острове Скай — еще до того, как там воздвигли безобразные фабрики по переработке водорослей; теперь они в компании с Мастерсонами уютно устроились в гостиной; а вот он — вновь только с Джозефиной — в зарослях сада… Воспоминания унесли его в родные места, и он заново ощутил свежесть дождя, почувствовал праздничные предрождественские ароматы стряпни, увидел яркие краски зари… Но сцены детства сменились впечатлениями взрослой жизни — шумом цехов и запахами краски и древесины на фабрике «Игрушки Райна»… Перед глазами появилась мать… Странно, но он как-то не связывал ее с воспоминаниями детства, а лишь с кончиной в больнице, когда действовал закон о тихом, безболезненном умерщвлении стариков… конечно, с согласия родственников. Мимоходом он порадовался, что вскоре прогрессивное правительство — предшественник Патриотов — отменило этот закон. Единственное, пожалуй, разумное решение, которое им удалось провести в жизнь за время своего краткого правления. Калейдоскоп воспоминаний убаюкал Райна, и ему привиделся сон.

Он опять на новой планете, но спокойствие оставило его: друзья — вместе с Джозефиной и сыновьями — покинули его одного, захватив звездолет. Он метался в растерянности и почему-то сначала очутился в джунглях, откуда ему кивала смуглая красавица, а потом — в цехе своей фабрики.

Там по-прежнему царило веселье. Игрушки танцевали и пели, а на полу все так же красовалось слово «забава», выложенное музыкальными кубиками.

Внезапно в радостный гомон вторглись чуждые звуки: то раздался похоронный марш, который обычно прерывал унылое кружение танцоров с черными очками на глазах.

Похоронная мелодия постепенно нарастала, и, словно повинуясь некой чуждой воле, игрушки прекратили веселые игры и устремились к Райну. Они окружили его со всех сторон и начали карабкаться друг на друга, громоздясь шевелящейся стеной все выше и выше. Райну почему-то известно, что как только отзвучит последний аккорд, вся масса, рассыпаясь на детали, рухнет вниз, образуя над ним надгробный курган гигантских размеров.

Пока не поздно, он старался вырваться из ловушки, но лишь ободрал в кровь руки об эту преграду из металла, дерева и пластмассы…

Усилием воли ему вновь удалось сбросить сонную одурь, и он со стоном принял сидячее положение.

Господи, я так надеялся, что они оставили меня в покое! — хриплым голосом в отчаянии сказал Райн.

Озираясь по сторонам, он едва смог вспомнить, как оказался среди тренажеров. Постепенно мысли прояснились, и Райн, стиснув зубы, остервенело пробормотал:

— Ни за что не поддамся! Ни за что! Так и не закончив весь комплекс упражнений, он вернулся в главный отсек и ввел в компьютер крик души, преобразованный в холодную форму простого сообщения:

«Кошмары продолжаются».

Экран вновь ожил — казалось, в ответе компьютера сквозило некоторое злорадство:

«Симптомы уже зарегистрированы. Рекомендован прием продитола по 1 куб. см. в день не более 14 суток. При улучшении состояния до истечения максимального срока надлежит немедленно прекратить инъекции».

Райн провел ладонью по лицу, словно стирая паутину. Чего он ждал от машины? Сочувствия? Какая глупость!

Не в силах больше видеть пустой, мерцающий экран, Райн покинул главный отсек и торопливыми шагами принялся ходить по кораблю, мимоходом отворяя двери. Так он побывал везде — даже в машинном отделении и на складе, — но почему-то так и не решился пройти к спящим.

И где бы он ни оказался, позади него навязчиво звучали шаги чужих ног…

В отчаянии он готов был лупить кулаками по воздуху — но какой смысл? Они же не существуют…

Внезапно его слуха коснулся голос младшего сына — он окликал отца, словно играл с ним в жмурки. Затем послышался его смех и дробный топот убегающих ног. Вскоре заговорили и остальные обитатели контейнерного зала.

Ида жалобно сетовала:

— Я так скверно себя чувствую, а тебе и дела нет! Сестра называется!

Жалобу пресек резкий, сердитый голос Фелисити:

— Ты надоела мне до смерти своим нытьем. В конце концов, это твое дело!

Ответ Иды прозвучал еле слышно: скорее всего, она с трудом сдерживала слезы:

Тебе хорошо говорить! А вот попробовала бы сама.

— Я все прекрасно понимаю! Это ты — тупица! — еще яростнее закричала Фелисити.

Райн услышал звук пощечины, за ним последовал истерический вскрик Иды и треск захлопнувшейся двери.

Раздается громкий, раскатившийся, казалось, по всему кораблю голос Джеймса Генри:

— Не обращай внимания, Райн, я сейчас все улажу. — И снова лязг двери.

В наступившей краткой тишине Райну послышался накатывавшийся, как прибой, топот нескольких пар ног. Этот разнотемповый — словно в каноне — ритм наверняка создавали люди разного пола и возраста, и когда к звуку шагов присоединились голоса, Райн узнал Мастерсонов, Джозефину и обоих мальчиков.

Какое-то наваждение! Райн на миг подумал, что, может быть, это он ослеп, и его незрячие глаза видят оставшийся в памяти пустой белый коридор. Но такое предположение показалось ему столь нелепым, что он тут же отбросил его. И тем не менее кругом были люди.

Издалека донесся голос Джанет Райн: она пела о долгом пути домой, где над душистыми цветами жужжат пчелы…

В общем гомоне выделился вдруг старческий тенор дяди Сиднея. Он завел песенку о чудаке, который по ошибке сунул в яблочный пирог мышонка. Слов было не разобрать — отчетливо слышался лишь бравурный припевчик: «хи-дидл-ум-тум-ти-ду».

Райн едва не подпрыгнул, когда буквально возле его уха голос Изабель Райн с надрывом произнес: — Я не в силах больше выносить все это!

Приглушенный бас Джона Райна невнятно прогудел нечто утешительное, и звук удалявшихся шагов подсказал Райну, что парочка удалилась в сторону жилого отсека. Мимо Райна пробежали сыновья: похоже, мальчики решили поиграть в салки. Их звонкие голоса и топот ног многократно отразили металлические стены коридора.

А Джанет все пела и пела…

Райн почувствовал, что ноги больше не держат его: тело безвольно сползло по гладкой стене, и Райн понял, что сидит на полу. Новая позиция Райна имела свои преимущества. Теперь, когда отраженные звуки не хлестали со всех сторон, он смог определить, что голоса идут в основном из торца коридора.

Опираясь локтями и плечами о стену, Райн с трудом поднялся на ватные ноги и поплелся к контейнерному залу.

Голоса теперь стали громче, а фразы отчетливее. Джеймс Генри говорил жестко и напористо:

— Что за манера изображать из себя незаменимого! От этого один вред и нам, и делу!

Дядя Сидней по-видимому пытался цитировать Библию, но это получалось довольно беспомощно. Может быть, он молился:

— Господь Бог твой — это ревнивый бог, и у тебя не должно быть другого бога, кроме Него.

Кого-то ласково успокаивала Изабель Райн:

— Все образуется, милая моя, поверь. Раздавался приглушенный детский плач. А высокий и ясный голос Джанет Райан выводил романтическую балладу: