Черный мотылек

III

Специалист по заразным болезням, у которого Джон брал интервью в местной больнице, считал себя либералом. Он сказал Джону, что, по его мнению, с проституцией бороться не стоит, а то размножатся гомосексуалисты. Джон спросил, является ли гомосексуализм болезнью, и если да, относится ли он к числу недугов, от которых этот врач берется лечить.

— Я занимаюсь венерическими заболеваниями, — не слишком приветливо ответил врач. — Но на мой взгляд, сексуальное отклонение — болезнь. Как видите, я называю это отклонением, а не извращением. Этих людей следует жалеть, а не судить. Мы обязаны лечить их, а не сажать в тюрьму.

— И как вы приметесь за лечение?

Джон хотел это знать. Если у него есть хоть малейший шанс, он уцепится за него. Наблюдая за Десмондом, он почему-то пришел к выводу, что Десмонд не хочет измениться. Но Джон этого хотел. Он хотел ощутить к Шейле или к любой другой девушке то желание, которое вызвал у него незнакомец на росчисти.

— Как я примусь за лечение? Я и приниматься не стану. Я терапевт, а в этом вопросе нам приходится довериться психиатрам. Сейчас много говорят о шоковой терапии.

Джон поговорил и с психиатром. Тот был уверен, что причину всегда надо искать в дисфункциональной семье. Гомосексуалисты, как правило, выросли без отцов или с матерями, которые не справлялись со своей ролью, вот и получилось: женская душа в мужском теле. Джон подумал о своей семье, об идеальной матери, которая вторично вышла замуж лишь ради того, чтобы дать осиротевшим детям нового отца.

Что сказал бы психиатр, поведай Джон правду? Будь он в силах сказать эту правду? Он заранее знал ответ: ему, мол, только кажется, что все так идеально, а на самом деле его мать вовсе не мягкая и пассивная женщина, Джозеф отнюдь не диктатор, каким кажется, а его родные на самом деле несчастливы, они только скрывают и подавляют свои чувства.

На следующий день он вернулся в кофейню. «Визгунов» не было, но другие «лица с отклонениями» имелись в наличии. Он легко распознавал их. Казалось бы, среди них он свой, но Джон в эту компанию не вписывался. Женщина пристально смотрела на парочку за угловым столом — длинные волосы, узкие брюки, куртки в обтяжку. Легче ли карлику жить на острове, где вокруг никого, кроме карликов? Неизвестно. Но выход наверняка есть. Если бы можно было жить свободно, быть самим собой, делать что хочешь, и чтобы все принимали тебя таким, каков ты есть, были довольны тобой, любили тебя. Немыслимо, смешно, невозможно!

Ты ненормальный, больной, сумасшедший, грязный, ты не даешь обществу исцелить тебя — вот кто ты такой. Почему Десмонд не рыдает и не рвет на себе волосы, оплакивая удар, нанесенный ему судьбой? Почему он счастлив?!

Джон заказал кофе и сырный рулет. При виде тех двоих в нем поднялось беспокойство, совсем непохожее на тревогу, которую вызвало предложение редактора: захотелось вернуться в запретный лес. Разумеется, вернуться туда нельзя — там поджидает полиция. Но есть ведь и другие места, лондонские парки, например парк Виктории, ближайший к его дому. Там имеются общественные уборные. Омерзительно: то, к чему он страстно стремится, приравнено к мочеиспусканию и калоизвержению. Не может любовь обитать в отхожем месте — почему не один писатель не создал еще такого афоризма?

Сам не замечая, не думая ни о чем, он передвинул стул и оказался за соседним столиком, рядом с теми, длинноволосыми. С виду — просто человек решил пересесть к окну. Он заказал вторую чашку кофе. На «извращенцев» поглядывал исподтишка, чтобы никто не обратил на это внимания, но успел разглядеть у одного из них тонкие выщипанные брови. Шейла тоже выщипывает брови, но чтобы мужчина… Нахлынуло возбуждение.

Он сидел так близко, что слышал каждое слово. Один работал парикмахером, другой — продавцом мужской одежды. Они обсуждали клиентов и покупателей, совсем не так, как «нормальные» мужчины. От одной фразы по спине Джона пробежала дрожь.

— И все эти красивые крепкие самцы — совершенно голые.

Выходит, каких-то слов он не разобрал. Например, тех, что предшествовали этой реплике. Речь шла явно не о парикмахерской или магазине. Но, вслушавшись, он почти сразу же понял.

— Осторожнее. С перманентом и за милю не подпустят.

— Надо брови отрастить.

— Давай, а? И пойдем вместе.

Джон не стал задерживаться в кофейне. Его словно что-то душило, потянуло на улицу, хотя кофейня проветривалась и там приятно пахло — кофе и пирожными. Он стоял на пороге, жадно глотая воздух. Лишь через полчаса Джон позволил мыслям вернуться к подслушанному разговору. Он вспомнил, какое место обсуждали эти люди. Куда они пойдут. Куда он может пойти. Если им можно, почему бы и ему не пойти?

Идеальное место для свиданий: полная анонимность. Так ведь они говорили? Словно превращаешься в невидимку. А самое замечательное: туда можно пойти под законным предлогом. Многие так и делают. Наверное, даже большинство. Это ведь не парк и не лес, где рыщет полиция, не гнусная общественная уборная. Напротив — самое что ни на есть гигиеничное место. Чистое-пречистое. Что бы там ни произошло, это не будет грязным, грубым, потому что вода все смоет. Убелит как снег. ^[23]

23

Парафраз из Книги пророка Исайи (1:18).

IV

Статья, по мнению редактора, вышла слишком сочувственной. Гомосексуалисты в ней представлены больными или непонятыми людьми, можно подумать, это инвалиды, страдающие от врожденного недуга. Джона критика напугала. Ему снова почудилось, будто редактор что-то подозревает. Он переписал статью, добавив статистику: сколько людей осуждено За «порочное и извращенное» поведение.

Но редактор этим не удовлетворился:

— Вы просто не понимаете, что это за грязные свиньи. Знаете, мне рассказывали про одного, который мазал себе кетчупом гениталии, изображая месячные.

— Я же не могу вставить это в статью! В конце концов, нашу газету читает вся семья!

— Я не предлагаю использовать это, мистер Райан, я просто подал идею. Вы пишете так, словно у бедняжек туберкулез!

Этого Джон стерпеть не мог, причем злился больше на самого себя, чем на редактора. Он предал себя, свое племя и род. Я старался, как мог, заявил он, больше ничего из себя не выжму, пусть теперь кто-нибудь другой попотеет. Он больше не боялся потерять работу, кое-какие перспективы уже наметились. На самом деле, он присмотрел даже две вакансии.

В тот же день он позвонил из своего кабинета — отгороженного в типографии помещения с телефоном и печатной машинкой — в общественные бани Майлэнда. Он плотно прикрыл дверь, хотя опасаться нечего — если кто и подслушает, решат, что репортер продолжает собирать материал для злосчастной статьи.

Ответил голос с выговором кокни. Джон знал, что есть мужские и женские дни, и спросил, какие дни отведены для мужчин. Вторник, четверг, пятница и суббота, был ответ. Полотенце приносить? Нет, и о мыле или шампуне также можно не беспокоиться.

Это было в понедельник, до вторника он не успел бы собраться с духом, к тому же его посылали на собрание муниципалитета. Требовался хороший стенографист, а этим своим искусством Джон мог гордиться. Четверг? В четверг вечером он еще не войдет внутрь, но понаблюдает снаружи. Разыщет это место, обследует окрестности, понюхает, чем там пахнет.

В среду он, как всегда, когда выдавался свободный час, навестил родных. Поужинал с ними. Вечерний чай выходит из моды, думал он порой, вместо него приходится довольствоваться чашкой чая с печеньем на полдник, а вечером — обедом, как говорят люди с претензиями, или, для тех, кто по определению Джорджа Оруэлла, принадлежит к «верхнему нижнему среднему классу», — ужином. Он даже опубликовал статью о новом распорядке дня и об изменениях в застольном этикете, на которую откликнулись множество читателей. Но дома традиция вечернего чаепития сохранилась, и Джон дорожил ею. Эти вечера в кругу семьи — лучшие часы его жизни. Угощение начинали с консервированных фруктов и сгущенного молока, ветчины с языком (по праздникам вместо языка — цыпленок), вареных яиц, салата и помидоров, тоненьких ломтиков хлеба с маслом, а на сладкое — коричный кекс или кекс «Данди», иногда фруктовые пирожные, печенье и каждому по шоколадке.

Маму он считал лучшей поварихой на свете. Он хвалил ее вслух и видел, как она расцветает от похвалы. Жизнь у нее была нелегкая, но она обрела награду в большой и дружной семье. Некоторые женщины, думал Джон, согласились бы иметь много детей, если бы те появлялись на свет сразу большими, разумными и финансово независимыми, но мать тяжелым трудом вырастила шестерых. Денег ей всегда не хватало, а с тех пор как умер отец, недоставало и любви — этого рода любви Стоит взглянуть на Джозефа, и сразу все поймешь.

Джозеф, как всегда, торчал дома. Хоть бы сходил куда-нибудь и мать сводил. Нет, он неизменно оставался дома, с приемными детьми, которым был как отец. Стивен, Мэри, Маргарет, Десмонд, Джеймс и Джон — четырнадцати, без малого шестнадцати, восемнадцати, двадцати, двадцати двух лет — и старший, повидавший мир и вернувшийся — о, как он был рад вернуться!

Джозеф прочел молитву. Он был набожным католиком, но вел себя как пуританин, постоянно сидел над Библией и благодарил Бога перед каждой трапезой. Десмонд отсутствовал. На работе задержался, сказала мать. Он служил в лондонском отеле, в какой должности — даже родные не знали, носильщиком, скорее всего, но Десмонд предпочитал не уточнять. Джон огорчился: он любил, когда семья собиралась в полном составе.

Молодая жена Джеймса сидела между ним и Анной. Беременность уже стала заметна. Джону казалось, что ему этот младенец дороже, чем родителям малыша, которые вынуждены были пожениться, когда Джекки «залетела». Мама тоже радовалась первому внуку, и Джозеф, когда улегся гнев, радовался вместе с ней.

Джон взял на себя разговор со Стивеном. Он собирался поговорить с ним попозже, вечером, отойти с братом в сторону после чаепития, успокоить, помочь разобраться. Джозеф обнажил перед мальчиком позорную сторону этой ситуации, он говорил со свойственной ему сдержанностью и даже кротостью, но слова его были резки: Джеймс и Джекки совершили грех и теперь должны расплатиться, должны вступить в брак, и их чувства не имеют ни малейшего значения. Они поженятся и будут жить с матерью Джеймса и его отчимом, хотя это неудобно для всех, тесно, но больше им податься некуда. За грехом, сказал Стефану Джозеф, всегда следует расплата, то есть нечто неприятное, мучительное.

Джон хотел сказать мальчику совсем иное. Под предлогом, будто Джон хочет взглянуть на собранную Стивеном коллекцию сигаретных пачек, они поднялись в спальню Стивена и Десмонда. Первым делом Джон напомнил брату, сколь многим они обязаны Джозефу, которого следует любить и уважать, однако не каждое его слово нужно принимать близко к сердцу. Не такая уж это трагедия, и уж вовсе не преступление в глазах любого разумного человека.

— Дядя Джозеф сказал, это большой грех, — напомнил Стивен.

— Да, сказал. Но, поверь мне, такое случается сплошь и рядом. В молодости физические желания очень сильны, противиться им нелегко. Дядя Джозеф забыл про это. Джеймс и Джекки не сумели обуздать свои желания, и теперь у них будет малыш. Разве это преступление?

— А что же такое грех? — призадумался Стивен.

— Причинять людям вред, предавать, лгать, действовать во зло. Главное для нас — этот малыш. Он или она получит семью, мы все будем его любить. Ведь у нас есть семья и любовь, правда?

Стивен кивнул.

— Семья — это святыня, Стивен. Разрушить семью — вот что такое грех.

Джон верил в каждое сказанное слово, он знал цену этим словам, но, когда он рассуждал о желании, голос его дрогнул, пришлось сделать над собой усилие, чтобы продолжить с прежней уверенностью. Ближе к ночи, вернувшись к себе, в наемную комнатушку, он с неведомой прежде силой ощутил потребность, неотступную потребность в сексе. Он стал делать то, что делал в лесу вместе с тем человеком. Закрыл глаза, представил, что тот рядом.

Неужели ему всегда суждено заниматься сексом с закрытыми глазами? В одиночестве, в темноте. Ему уже двадцать пять лет, и лишь однажды в жизни он занимался сексом так, как ему того хотелось, вместе с другим мужчиной, и не довел акт до конца. Лишь предвестие того, что могло бы быть — нечто дивное, — и вновь занавес опустился.

V

На следующий день он встречался с главным редактором газеты, где для него могла найтись вакансия. Большая популярная газета, которая выходила в предместье Лондона. Одно плохо — еженедельник. Он все еще дожидался ответа от другой газеты, ежедневной, весьма престижной, но здесь возникала другая проблема: ее издавали на западе, далеко от Лондона. Он так скучал по родным, пока служил во флоте! И теперь — новая разлука? Пять часов на поезде, они будут видеться раз в несколько недель, он сможет ежемесячно приезжать на выходные…

Но из газеты пока не ответили, а редактор еженедельника назначил встречу на этот день. Здесь расстояние ничтожное — можно доехать на автобусе. Не приносит ли он карьеру в жертву семейным узам? Возможно, если его карьера — журналистика, если именно этого он хочет в жизни. В полотняной сумке под кроватью лежал неоконченный роман. Хватит ли времени и сил дописать эту книгу?

Он чуть не опоздал на собеседование, поскольку до ухода с работы должен был подготовить к публикации историю о человеке из Лейтона, который собирался переплыть на яхте Атлантический океан, раздобыть фотографию, осмотреть его яхту. Чуть — но все-таки не опоздал. Редактору понравились кое-какие публикации Джона, владение стенографией оказалось еще одним плюсом в его пользу, но редактор не предложил ему работу сразу, а пообещал связаться с ним. Назад Джон ехал не на автобусе, а на метро, на Бэнк-стейшн перешел на центральную линию. На вечер оставалась еще одно дело — выяснить у секретаря местной ассоциации, как прошло собрание жильцов, однако, раз уж приходилось возвращаться в Лейтон, сначала можно зайти к маме. Может, на этот раз и Десмонда застанет — они уже несколько недель не виделись. Но вместо того, чтобы ехать до Лейтона, Джон вышел из поезда на Майл-энде.

Целый день он отгонял от себя мысли о бане, старался забыть, о чем говорили те двое в кофейне. Он всячески старался отвлечься, и это оказалось не так трудно, поскольку пришлось сосредоточиться на поисках работы. Но сейчас, в поезде, соблазн взял верх. Только сходить посмотреть, убеждал он себя. Постоять снаружи, проследить за входом, выяснить, кто пользуется баней, в самом ли деле одни мужчины.

Найти бани оказалось легко, тем более что адрес он выяснил по телефону. В кафе на другой стороне дороги окна незанавешены и дверь стеклянная. Заранее высмотрев столик у окна, Джон вошел внутрь.

Надо поесть, уговаривал он себя, не может же мама кормить его каждый день. Он заказал чашку чая и сел за стол прямо перед широким окном, откуда были прекрасно видны бани, длинное здание из коричневого кирпича, широкое крыльцо у входа и вращающаяся дверь. Джон заказал пай с морковью и горохом и печеное яблоко со сладким кремом. Если он убедится, что в баню идут одни извращенцы, он доест свой ужин и никогда больше сюда не вернется.

Минут через пять появился первый посетитель, высокий, крепко сложенный, в поношенном синем костюме в тонкую полоску и рубашке без воротничка — Джон мог рассмотреть его во всех подробностях. Следующий — коротко стриженный, словно солдат. Оба самые обычные с виду мужчины, чьи-то мужья и отцы. Джону кусок не лез в горло. Он смотрел во все глаза.

Еще трое, двое из них немолоды. Джон не ожидал встретить здесь таких мужчин — пожилых, облысевших, пузатых. У одного были седые усы, другой облачился в длинный теплый плащ — это в июне-то. Однако сам факт, что сюда ходят и старики, успокаивал: они словно придавали заведению респектабельность. Ведь здесь городские бани, люди ходят сюда не только «за этим». Собственно, респектабельность ему не требовалась, нет, но было важно, что, посетив бани, он совершит столь же обычный для «нормального» мужчины поступок, как сходив в паб.

Он расплатился за еду, которую так и не смог съесть, перешел шоссе и подошел к широким ступеням. Было около семи, в восемь он должен получить у секретаря ассоциации местных жителей протокол собрания, так что посетить бани он не успевал — или убедил себя в этом. В другой раз, сказал он себе. Когда будет время. Сердце билось сильно и часто, как тогда в лесу. Он обошел здание, сначала слева, косясь на окна, слишком высокие, чтобы что-то разглядеть, потом сзади, где не оказалось ничего, кроме сплошной кирпичной стены, немного пугающей своей слепотой — ни одного окна, — затем по правой стороне бань вышел обратно на шоссе. На следующей неделе, сказал он себе, во вторник или в четверг, и направился к метро.

VI

Единственный способ справиться с этим — не думать, отвлечься на другие мысли, заставить себя отвлечься. Надо разобраться с вакансиями. Редактор еженедельника написал Джону и предложил работу. Джон принял его предложение. Все что угодно, лишь бы убраться из «Индепендент», от этих сплетников, сумасшедшего редактора, вонючих типографских станков, шума и суеты. Пусть новая работа ничем не лучше — все же перемена.

Но еще оставалась ежедневная газета на западе. Оттуда тоже написали, назначили собеседование на субботу. Это Джона устраивало: значит, люди понимают, что у него есть свои обязанности на работе, он не может по первому требованию сесть в поезд и ехать за двести тридцать миль. Его приглашали на оба выходных дня, это предполагает заинтересованность в нем потенциальных работодателей. И хотя Джон уже пообещал перейти с июля на работу в еженедельник, он пока считал себя свободным. Он не обязан идти к ним только потому, что дал согласие — все поступают точно так же, как только подвернется что-нибудь позаманчивей. Но решится ли он уехать за двести тридцать миль от родных?

Эти размышления благополучно отвлекали мысли Джона от бани до той самой минуты, когда он уже начал подниматься по ступенькам и вплотную приблизился к вращающимся дверям. И тут шквал эмоций обрушился на него, отчаянный страх и напряженное предчувствие: сейчас он совершит роковой поступок, о котором, возможно, всегда будет сожалеть. С силой толкнув дверь, он вошел внутрь.

Большой холл. Слева — стол с кассой, над ним — плакат, где обозначены цены общей бани, бассейна и парной, указаны мужские и женские дни. Плату принимала женщина лет шестидесяти. Джон не ожидал увидеть здесь женщину, но обрадовался ей: хотя ни малейшего сходства с его матерью в низенькой, толстой, старой кассирше не наблюдалось, он тут же наделил ее материнским взглядом, благожелательностью, спокойствием и благоразумием. Поверх синего блейзера кассирша носила клетчатый комбинезон на лямках.

Он уплатил за парную, кассирша выдала билет и махнула рукой в сторону зеленых пластиковых дверей. В левой двери приоткрывалось окошечко. Мужчина — тот самый, с короткой стрижкой, которого Джон видел неделю назад, — передал в окошко билет, и Джон последовал его примеру. Когда знаешь, что делать, все становится просто. Будет ли так же просто и дальше?

За дверями оказалась большая комната, с трех сторон тянулись перекладины, как в одежном шкафу, с которых свисали проволочные корзины, каждая со своим номером. Стриженый зашел в раздевалку, Джон за ним. Зная, что сейчас его никто не видит, он прижал руку к груди и ощутил частые сильные толчки, однако после нескольких глубоких вздохов сердцебиение успокоилось.

Следуя примеру мужчины, Джон тоже разделся, сложил вещи в корзину, куртку повесил на плечики, сигареты со спичками засунул в ботинок, мелочь достал из кармана, завязал в платок и засунул узелок в другой ботинок. Как и стриженый, он взял два полотенца, одно повязал вокруг талии, на манер туземной юбочки, а второе накинул на голову и плечи. Явился служитель и велел Джону взять номерок с собой, надеть на запястье или на лодыжку. Джон привязал номерок к левой руке.

В соседней комнате стояли бакелитовые или пластиковые стулья — белые и коричневые. Здесь пили чай. И вновь Джон удивился при виде пожилых, целомудренно закутанных в полотенца мужчин, которые курили, болтали, пили чай из белых чашек с толстыми стенками — ему-то представлялось нечто среднее между школьной душевой и римскими оргиями.

Зеленоватые флюоресцентные лампы освещали комнату. Белая плитка стен то ли посерела от времени, то ли обесцвечивалась от резкого освещения. Зато здесь было тепло и приятно, словно на Филиппинах, — тепло, сыро, скученно. Старики, конечно, не вызывали ничего, кроме отвращения — выпуклости и складки плоти, белая пятнистая кожа, как у выброшенной на берег рыбы, ноги в узлах темно-серых вен, — но их присутствие успокаивало. Они-то, безусловно, явились сюда не ради секса, и когда Джон поймал на себе взгляд одного из ветеранов, он приписал его обыкновенному любопытству при виде новичка.

За другим окошком сидела официантка, помоложе кассирши, но тоже средних лет и вполне респектабельной наружности. Какая-нибудь прекрасная юная блондинка была бы тут совершенно ни к месту. К чаю можно купить булочки и сладкое, здесь же продавали мыло и шампунь.

Еще двери — с надписями «Пар» и «Массаж, душ, холодная вода». Левая дверь открылась, вырвались клубы горячего пара, и молодой человек перешел из парной в соседнее помещение. Джон соблюдая осторожность, пошел следом. Там тоже сидели старики, но были и красивые молодые люди. Респектабельность отступила на второй план. Джон почуял в воздухе какое-то напряжение, даже угрозу.

Человек, за которым он шел, был молод, его ровесник, он тоже опоясал бедра полотенцем и медленно, красуясь, направлялся к бассейну с холодной водой. Старики провожали его взглядами. Им явно под шестьдесят или больше. Что у них на уме? Думают, будто этот горделивый красавец ищет себе папочку? Пустые мечты!

Молодой человек сбросил полотенце на пол и шагнул в холодную воду. Джон не мог отвести от него взгляд. Ничего подобного он не ожидал. У юноши была белая кожа и светлые, как масло, волосы. Он вышел из воды, подобрал полотенце и прошел в душ, а за ним — второй мужчина, постарше, но тоже отнюдь не средних лет. Джон последовал за ними, напоминая себе, что пора заняться каким-то невинным с виду делом, душ принять хотя бы.

Блондин намыливался, его дружок — если это был дружок — предложил:

— Намылить тебе спину, приятель?

Они расстелили полотенце на скамье и принялись яростно тереть друг друга. Это прелюдия, или все мужчины — нормальные мужчины — ведут себя в бане подобным образом? Кто знает. Джон принял душ. Когда он вышел из-под душа, массаж все еще продолжался. Потом старший спросил:

— Ну как, приятель, сойдет?

— Отлично, спасибо, — ответил блондин. — Тебе помочь?

Они прошли под душ, а Джон двинулся было дальше, но эта парочка почти сразу же появилась снова. Один из них позвал другого:

— Теперь в парную.

И Джон пошел за ними.

За четверть часа он приобрел куда больше сведений, чем извлек бы из книг — если бы подобные книги существовали. Парная имела форму амфитеатра, и верхних ее этажей, полностью скрытых густым паром, Джон разглядеть не мог. Двое парней, за которыми он следил, растворились в тумане.

Он словно вошел в горячее облако, внизу стоял бледный туман летнего утра, но чуть выше пар сгущался до непрозрачной белизны и скрывал все. И вновь сердце тяжело и тревожно забилось: Джону показалось, что там, на пятой снизу полке, происходит нечто… такое. Наверное, померещилось. На четвертой полке никого не было, на третьей мелькнули две тени.

Вдруг он понял, что задерживаться внизу нельзя. Двое стариков на второй полке поглядывали на него с надеждой. Джон уже начал различать значение таких взглядов. А вдруг он подойдет поближе, окажется рядом с ними, думали старики. Это новый для него мир, о котором он прежде и представления не имел. Медленно, получая удовольствие от каждого шага, он подошел к старикам и прошел дальше, начал подниматься по ступенькам. Лесенка крутая, старики дальше второй полки не заберутся. Постепенно скрываясь в белом тумане, он чувствовал, как старики провожают его взглядами, и знал, что каждое его движение доставляет им чувственное наслаждение и вместе с тем вызывает острую боль.

Теперь его уже ничто не остановит. Горячий пар обволакивал, словно разогретая шерсть. Расстелив полотенце, Джон вытянулся на четвертой полке. Кто-нибудь сам подойдет к нему? Он даже не знал, хочет ли он этого, ему казалось, на сегодня достаточно сделано, он многое узнал. Он лежал на спине, свесив одну ногу так, что она касалась последней ступеньки под ним, другую ногу согнул в коленке, правую руку подложил под голову, левую откинул чуть в сторону, так что она лишь слегка соприкасалась с телом. Второе полотенце прикрывало его — целомудренно? Дразняще? Он закрыл глаза. В жаре, в густом белом тумане, с закрытыми глазами он мечтал о том, что кто-то подойдет, кто-то посмотрит на него, дотронется…

Все время он чувствовал на себе чей-то взгляд. Не стариков внизу — они, наверное, не могли разглядеть его так высоко. На него смотрели молодые и красивые, различая сквозь колеблющуюся белую пелену только его молодость и очертания тела. Сеть, белая бязь, скрывающая лицо вуаль.

Через полчаса он поднялся и спустился по ступенькам. Ему удалось почти убедить себя, что ничего особенного не произойдет, во всяком случае не в этот раз, и потому он был удивлен и слегка шокирован, когда один из стариков внезапно вытянул руку и коснулся его ноги, когда Джон проходил мимо. Подавшись вперед, Джон резким движением смахнул чужую руку. Он снова принял душ, сбросил полотенца в корзину для грязного белья, оделся и вышел.

На свежем воздухе его пробрал холод, хотя ночь была вроде бы теплой, близилась середина лета. Он устал, жара в парной и масса новых впечатлений отняли много сил. В следующий раз что-то произойдет — если будет следующий раз…

Роберта настолько захватил роман Титуса Ромни, что время летело незаметно. Только добравшись до конца шестой главы, он поглядел на часы: полночь. Остальное подождет до завтра, он как раз успеет дочитать, прежде чем отправится в отпуск.

Роберт готовился ко сну, но в его мозгу теснились странные впечатления от прочитанного: если бы книгу прислал не агент Титуса Ромни, он предположил бы, что автор — Джеральд Кэндлесс, поздний Джеральд Кэндлесс. Не лучшая его работа и, пожалуй, незаконченная, слишком насыщенная, словно первый вариант или даже набросок.

Однако Роберт знал, что Титус Ромни и Джеральд Кэндлесс не были знакомы. Возможно, встречались на издательских мероприятиях или на книжных фестивалях, не более того. Выходит, Ромни сознательно или бессознательно пытался подражать Джеральду? Прочел «Белую паутину» и попал под влияние этой книги?

Забравшись под одеяло рядом с давно уснувшей женой, Роберт долго еще лежал без сна, размышляя о двух писателях, живом и умершем, и вдруг вспомнил, как недавно в интервью «Радио таймс» Ромни признался, что не знает, где найти новую тему.

VII

На редактора Джон произвел хорошее впечатление. Это очевидно. Показалось даже, что ему сразу предоставят место, но нет, по традиции обещали «связаться с ним», и Джон почувствовал некоторое облегчение: что он стал бы делать, если бы через две недели уже пришлось выходить на новую работу?

Ведь он принял другое предложение. Основная цель: пробиться на Флит-стрит или стать писателем, так сказать, «на полную ставку». Ступенькой на пути к этой цели может послужить и еженедельник на задворках Лондона, и провинциальная газета. Из-за родных он никак не мог решиться.

Через неделю, второго июля, день рождения у сестры Мэри. Ей исполнялось шестнадцать. Джон уже запасся коробкой шоколадных конфет, давно копил карточки. Через шесть лет после войны шоколад все еще выдавали по купонам, коробка «Черной магии» — отличный подарок. Но хотелось порадовать сестру чем-то еще. Получая семь фунтов в неделю, Джон не бедствовал и мог купить Мэри джемпер или отрез на платье, но девочку не интересовали наряды. По пути на станцию он зашел в книжный магазин и купил поэтический сборник «Юный Пегас».

В ту ночь Джону снился сон, тот самый, который каждую ночь навевала ему фантазия, где реальные образы красивых молодых парней сливались с его мечтой, так что Джон уже не знал, где кончается реальность и начинаются грезы. Сон переносил его в полную опасностей тьму запретного леса или в преображенные бани. Нагие тела распростерлись на ступенях храма, на высоких ярусах зиккурата, или юноши прогуливались горделивой и чувственной походкой, бродили среди наклонных пирамид, их окутывал туман, то сгущавшийся, то редевший, ненадолго дымка рассеивалась, а потом снова опускалась грозовым облаком.

Порой туман становился столь плотным, что зрение — во сне или наяву — помрачалось, Джон замирал, ослепший, в белой пустоте, непрозрачной, удушливой, как туча, как войлок. Но на грани обморока, когда уже замирало дыхание, приходило облегчение: дымка становилась тоньше, уходила вверх, и Джон отчетливей прежнего видел перед собой молодых красавцев, которые уже не просто прогуливались, но обнимались, ласкали друг друга, а в последнем сне страстно совокуплялись.

Инстинкт подсказывал: он сам окажется в этих мечтах и увидит себя в собственном сне лишь после того, как осуществит все это в реальности. И Джон был готов действовать, он знал, что время настало. Он распрощался с мыслью о том, что на самом деле он, возможно, не гомосексуалист, что есть и для него какой-то выход, какой-то способ полюбить женщину. Он решился — безвозвратно, он ступил на этот путь и не свернет с него. При первой же возможности наведается в бани.

Когда именно — вот в чем вопрос. Отсрочка не была вызвана страхом и неуверенностью в себе, как прежние его колебания: редакция загружена по горло, времени действительно не хватало. Хотя Джон собирался уволиться и уже написал заявление, халтурить он не умел и продолжал с обычным рвением собирать материал. Он мог бы посетить бани во вторник, но в последний вторник месяца собирался комитет по строительству жилья, и там Джон обязан присутствовать — никто не стенографировал так, как он.

В среду вечером он выпил чаю в кругу семьи — заглянул на часок, — а потом побежал на школьный спектакль. Он бы не пошел, но на представление приехала знаменитая некогда актриса, дружившая с директором. На этот раз он застал Десмонда дома, тот зашел после работы переодеться перед вечерней вылазкой. Как всегда нарядный, в легком сером костюме и залихватской фетровой шляпе. Они прошлись вместе до автобусной остановки, тут Десмонд, подмигнув, сказал, что спешит на свидание, и укатил в такси.

В четверг Джон совсем решил, что его великий день настал, что он пойдет в бани вечером, иначе придется ждать до вторника, потому что в субботу он обещал сводить Мэри и Стивена в зоопарк В четверг номер сдавали в типографию, трудный день для всех, от репортеров тоже требовалась помощь, журналисты поспешно сочиняли заголовки, вносили поправки в готовый макет, подписи к фотографиям. Джону, как всегда, поручили составление шахматных задач.

Этим он и был занят, когда к нему подошел заместитель редактора и попросил съездить к семи часам в Вудфорд на политический митинг. Репортер, отвечавший за этот округ, заболел. Выступала Сильвия Пэнкхерст. ^[24] Разве она еще не умерла? — удивился Джон. Нет, ответил редактор, умерла ее мать, а эта, похоже, помирать не собирается, так что Джону придется туда съездить.

Почему он не огрызнулся: сами и поезжайте, я увольняюсь? Он мог это сделать. И следовало бы. Уже завтра Джон собирался подать заявление об уходе. Но он, пожав плечами, проворчал:

— Ладно, хорошо.

Откажись он, это спасло бы его жизнь — но кто мог знать?

В пятницу утром пришло письмо из девонской газеты с предложением гораздо большего жалования, чем в еженедельнике. И тем не менее он готов был отказаться, выбрать первую вакансию. В субботу утром он написал заявление об уходе и бросил его в почтовый ящик по пути домой.

Мама обняла Джона и расцеловала. Такой прием не входил в традиции их дома, но ей показалось, что у Джона усталый вид — не беспокоит ли его что-нибудь? Он чуть не признался, что скоро поменяет работу, но не стал ничего говорить, поскольку еще не выбрал окончательно.

По пути к станции Мэри рассказывала, как мама ее подруги каталась на слоне и на верблюде в Риджентс-парке, и спросила, нельзя ли им тоже покататься. Джон обещал, но, когда они добрались до зоопарка, выяснилось, что на экзотических животных больше не катают, хотя обоим детям разрешили посидеть на слоне. Высокий тощий юнец кормил львов. Волосы у него походили на львиную гриву, карие глаза, он был сложен как статуя дискобола, и той же ночью приснился Джону, пригрезился, словно наяву: сбросив на мраморные плиты набедренную повязку, обнаженный юноша вошел в белые светящиеся воды бассейна.

24

Сильвия Пэнкхерст (1882–1960) — дочь Эммелин Пэнкхерст, борца за права женщин. Одна из лидеров движения суфражисток, автор книги «История суфражистского движения» (1911).

VIII

Выбери он еженедельник в Северном Лондоне, было бы просто сказать об этом маме с Джозефом и ребятам, поскольку в их жизни мало что изменилось бы. Джон мог бы жить в той же квартире и навещать их так же часто, как прежде. К понедельнику он твердо решил перейти в еженедельник, однако все еще не отписал в Девон. День-другой отсрочки ничего не изменят.

Утром понедельника заместитель редактора заглянул в его тесный «кабинет» и сказал, что очень огорчен просьбой об отставке. Главный редактор поговорит с ним об этом, когда вернется из отпуска.

— К тому времени я уже уйду, — сказал Джон.

— Нет, вы останетесь, — возразил заместитель. — Вы еще передумаете.

— Я бы не стал держать пари, — огрызнулся Джон.

Закончив хронику дня, над которой работал, он сел на автобус до Чингфорда, там выпил чаю с булочкой в шоферском кафе и пошел на собрание жителей Чингфорд-маунт. Собрание затянулось, бесконечная говорильня, и тут Джон задумался: сколько еще такой захолустной тягомотины он способен выдержать. А в Девоне, в настоящей газете… Но нет, он принял решение: Северный Лондон.

Только около восьми он попал на день рождения к Мэри. Девочка пригласила к себе двух подружек, одну милую, одну красивую, типичные вечно хихикающие девочки-подростки. Мэри — та никогда не хихикала, серьезная, тихая девочка, любящая и нежная. Джон вручил подарки, Мэри улыбнулась и даже слегка закатила глаза при виде шоколада, но, когда развернула книгу и заглянула в сборник стихотворений, сразу обняла брата и крепко поцеловала его.

Подружки снова захихикали. Одна из них посмотрела в «Юного Пегаса», скривила губы и спросила — хихикая! — читал ли Джон «Эмбер навсегда». Джон кивнул в ответ. Несколько лет назад, пытаясь изменить свою ориентацию, он заставил себя прочесть и эту книгу, и многие другие слегка — о, только слегка! — порнографические гетеросексуальные произведения. Глядя на дерзкую девицу, он видел ее несомненную красоту — Лана Тернер ^[25] местного разлива, — переспелая, на вид ей можно дать и девятнадцать. Ее красота не пробуждала в нем ни малейшего желания.

Вся семья была в сборе. Стивен, примостившись в уголке, заканчивал домашнюю работу. Маргарет в присутствии младших девочек держалась солидно, по-взрослому. Десмонд сидел возле радиоприемника, слушал «Покер-клуб» Фила Харриса. Джозеф, благостный и ко всем расположенный, доедал остатки именинного пирога: он предпочитал Мэри всем другим, только ее он называл не падчерицей, а дочкой.

Десмонд предложил сыграть в Игру. Не Десмонд, так кто-нибудь другой предложил бы, без Игры не обходилась ни одна вечеринка. Выключив радио, Десмонд пояснил обеим девочкам, красивой и милой:

— Эта игра называется «Передай ножницы». Постарайтесь угадать правила.

— Это обязательно?

Красотка глаз не сводила с Десмонда. Неплохая вышла бы парочка, сухо усмехнулся Джон, вот только Десмонда девушка привлекает ничуть не больше, чем Джона. Она слегка надула губки, пытаясь кокетничать, но Десмонд ответил попросту:

— Конечно обязательно. Вам понравится.

Маргарет принесла рабочие ножницы матери, стальные, лезвия сильно потерты, серого цвета, кольца обмотаны пластырем, чтобы от постоянной работы на пальцах не появились мозоли. Мать сама обшивала всех детей. Мэри, именинница, раскрыла ножницы и передала сестре:

— Я передаю ножницы закрытыми.

— Я беру ножницы закрытыми и передаю их раскрытыми, — подхватила Маргарет и поменяла позу за столом.

— Я беру ножницы раскрытыми и передаю их раскрытыми, — продолжала красотка.

— Неправильно…

25

Лана Тернер (1920–1995) — американская киноактриса. Во время Второй мировой войны ее называли «душечкой». В конце 1940-х годов была одной из самых эффектных женщин Голливуда.

Роберт Постль отложил рукопись, встал, прошелся по комнате. Остановившись у окна, он обеими руками уперся в подоконник и невидящим взглядом уставился на лондонскую улицу. Когда его впервые позвали в Игру? Где это происходило, он помнил прекрасно — разумеется, в Ланди-Вью-Хаусе. Хоуп была дома, а Сара уже уехала в университет. Урсула не стала играть, отказалась наотрез. Роберт приехал в гости к Джеральду с женой и двумя старшими детьми. Он вспомнил, как его удивило предложение поиграть. Жена тоже смутилась.

Это был 1981 или 1982 год. Сразу после того, как он стал редактором Джеральда, в первый раз, когда Роберт приехал в Ланди-Вью. Игра — они все произносили это слово с большой буквы. Через два года их с женой снова заставили играть, и тогда жена угадала правила. Что же получается — Титус Ромни тоже побывал в Ланди-Вью-Хаусе и его научили Игре? Роберт чувствовал, что выяснить это необходимо.

Но существовало иное объяснение, хотя об этом страшно подумать: стиль этой рукописи так похож на язык Джеральда, и Джеральд всегда описывал в своих книгах большие и дружные семьи…

Описание игры Роберт пропустил. Оно растянулось на несколько страниц.

— Так и не поняли, да? — спросил Стивен.

— Объясни нам.

— Нет-нет. Попытаете счастья в другой раз.

Только тут Джон сообразил, что еще ничего не ел. Вернее, спохватилась мама, принесла ему колбасные консервы, яйца и чай, отрезала кусок пирога. Снова включили радио, диктор читал какой-то рассказ, это не понравилось Десмонду, и он принялся крутить ручки в поисках веселой музыки. Девочки подарили Мэри лак для ногтей (она в жизни не станет красить ногти) и духи «Вечер в Париже» (ими она, возможно — только возможно — воспользуется), а еще она получила пятнадцать поздравительных открыток. Все открытки и подарки Мэри разложила на столике у окна, с трудом впихнула, пришлось куда-то перекладывать вещи. В доме не хватало свободного места. Впрочем, это никого не огорчало.

Джон обсудил с Джозефом работу почты, что и как меняется в жизни, перекинулся парой слов с Десмондом. Хорошо, что на этот раз Десмонд никуда не уходит, сидит дома со всей семьей, вероятно, и спать уляжется одновременно со Стивеном. Конечно, Джон не считал себя вправе даже мысленно критиковать брата — каким уродился, таким уродился, — но мир и семейный покой всегда радовали его сердце, их он предпочитал всему. Перед уходом Джон пообещал заглянуть снова в пятницу и кое-что рассказать матери, поделиться новостями.

Все тут же насторожили уши, но Джон ничего больше не сказал. Разумеется, когда сын собирается рассказать матери какую-то важную новость, она тут же воображает, что речь идет о свадьбе. Джон только посмеялся:

— Нет, я не женюсь.

Он поцеловал на ночь сестер и маму. Джозеф пожал ему руку — он время от времени пожимал руку старшему пасынку, подбадривая и одобряя. Обе красотки уже отправились по домам. В половине одиннадцатого все семейство высыпало в коридор, чтобы «закрыть за Джоном дверь», как выражался Джозеф, и вслед ему отчим, тоже по традиции, сказал: «С Богом».

Джон помахал на прощание. Когда он обернулся, все уже вошли в дом и дверь закрылась. Для июля вечер выдался холодный, и автобуса пришлось долго ждать.