Черный Пеликан

Потом опять наступало утро, после неторопливого завтрака я пробирался к рыночной площади и там либо сидел в сквере, либо шел бродить по одному из бульваров. Время заполнялось без напряжения – не так уж трудно себя обмануть, делая вид, что действия осмысленны, а окружающие детали полны знаков, ждущих своего часа. Я сворачивал в незнакомые дворы, петлял в переулках без всякой цели, лишь прикидываясь, что выбираю самый многообещающий маршрут, останавливал встречных зевак и спрашивал у них что-то, часто совершенно невпопад. Несколько раз я заговаривал с женщинами, одну даже провожал до дома и неуклюже целовал в теплые, ускользающие губы. Она была доверчива и мила, ее волосы пахли осенью и сырой травой, но я, легко разжившись номером телефона, не стал звонить потом, не желая сдаваться оживающему прошлому, отрицая будто, что она напомнила мне Веру, как бывает нередко, когда призраки берут свое, и как многие женщины напоминали мне ее – манерой смеяться, привычкой быстро откидывать челку, смелой походкой, беспечной молодостью.

Чужие города похожи друг на друга – в них ищешь тайный путь, выводящий из кельи, в них бежишь от одиночества и, наткнувшись на стену, утираешь кровь с разбитого лба, а после грустно презираешь себя и слышишь знакомые слова утешения – веря и не веря, торопясь обмануться. Их шепчут дома и деревья, подсказывают вывески, порой перевирая, подбрасывают ненароком рекламные афиши. Говорят их и женщины, что тоже походят одна на другую – в них тщишься разглядеть какую-то из прошлого, если еще не забыл, или одну из будущего, если удосужился придумать, не находишь ни той, ни другой, зато, присматриваясь, различаешь черты грядущих предательств, жалкую хитрость, равнодушие и косность. Хочешь бежать, но не бежишь, потом видишь красоту и ласковую лень – и шепчешь нежности, упиваешься душным теплом, предаешь первый, забываешь, потом не хочешь придумывать снова…

Как знакомый сон, дни приносили одну и ту же последовательность узнаваний. Город М. открывался мне, я видел знакомые лица – газетчиков, зеленщиков, продавцов воды. Они узнавали меня – почтовый клерк в ярко-синей форменной куртке, пожилая дама с фокстерьером, полицейский на углу – я же, кивая им и будто подхватывая эстафету, вдруг видел Веру – выходящую из такси, выходящую из парадного через улицу, выходящую из хлебной лавки (заглянешь, а ее там нет), отворачивающую лицо (не от меня, от ветра), стоящую в профиль (ко мне, к другому, ко всем), как бы говоря беззлобно: это не я.

На рыночной площади торговки кричали хриплыми голосами, перекрикивая клаксоны автомобилей, отстаивая свой мир, где – лишь жалкие медяки и грязь, гниль и яркие краски. Я покупал розовый виноград, ел тут же, сплевывая косточки. Вера выбрала бы сливы, но не было крупноносого продавца-турка, что смотрел на нее, цокая языком – и слив не хотелось, их вкус забылся. Я проходил дальше, к бульвару, где уличные художники рисовали портреты – желающих хоть отбавляй, остановись мгновение, быстрая кисть щедра и льстива. Заглядывал через плечо – нет, не так, рот крупнее и шаловливей взгляд, локон не туда, это не она, ты бездарен, художник, задача не по тебе. Вихляющийся паяц крутил обруч, бросал и ловил, не глядя, острые ножи – солнце, трико все в пятнах от пота, хромой мальчик, помощник, смотрит, разинув рот, потом, спохватясь, обходит кучку зевак с соломенной шляпой. Я швырял им свою монету, уходил в тень, сидел на скамейке, куря, разглядывая женщин, противясь воспоминанию, борясь с воспоминанием, потом цепляясь за него изо всех сил, чуть ли не умоляя – не оставляй меня, пожалуйста, не оставляй!

Вера, резвый ребенок, я не забыл тебя. Я уехал не от тебя, и здесь я не за тобой, но я не забыл тебя. Я люблю дорогую Гретчен, но Гретчен – это другое, не похоже ни на что, говорить об этом нельзя, стыдно вслух. Я не думаю о ней сейчас, я узнаю тебя здесь, как в любом городе, чуть начнешь привыкать. Ты не откликнешься мне, и казнить себя – что толку, ничего не меняет, уже прошел через это, летел среди склизких стен, умер, родился вновь, уже другой человек. Понравился бы он тебе? Едва ли. Помнишь ли ты того, прежнего? Как его звали? Чем притягивал он тебя, какими именами называл, зачем оттолкнул?..

Реалии передо мной – чужой, незнакомый город, солнце, влажный ветер, липкий виноград. Реалии внутри меня – инженерная контора в старом особняке, обитель прозябания, начало нашей истории. Веру прислало бюро по найму – временным помощником взамен приболевшей Юлии, и я глянул было с интересом, но тут же отвернулся разочарованно – что взять с молодой новобрачной, сияющей свежим счастьем. Ей было не до меня, и я был равнодушен вполне, лишь однажды переступив барьер безразличных любезных фраз. Вечер и усталость были виной, не моя изощренная настойчивость – хоть я желал ее, конечно, как желал всякую женщину, но с чужим свежим счастьем не поспоришь, я не строил планов. Тогда же, словно по чьей-то каверзе, мы остались в кабинете допоздна, вечер с усталостью притупили бдительность, и обстановка поддразнивала простоватым романтизмом. Мы сидели на полу посреди исчерканных листов, я чувствовал ее запах и хотел ее как никогда, а потом она сбросила туфли, оставшись в темных чулках, и я вдруг погладил узкую лодыжку и подъем ступни, легко сжал ступню в руке и тут же отпустил – все это, не глядя на нее, говоря о делах – и она не обернулась с удивлением, не отпрянула прочь, как будто знала уже, и это сразу все сказало нам обоим, и после было бесполезно притворяться. Мы не сближались больше до конца ее двухнедельного пребывания в нашей фирме, и новобрачный образ не померк, казалось, но я видел вопрос в ее походке, в губах, в смехе, и это был вопрос «когда?», и «когда» наступило вскорости, положило конец ее свежему счастью, отобрало мой покой и мою уверенность, но – не жаль, не жаль.

Первое время она не говорила своему мужу, оберегая его или просто не решаясь, но он догадывался конечно, как всегда знаешь, любя. К своему стыду, я подсмеивался над ним про себя, посылая безмолвный привет с чуть заметной ухмылкой снисхождения, иногда часами думая о нем с каким-то болезненным любопытством, как о слишком покорной жертве, слишком слабом сопернике, не способном ни на какой ответ, которого хочется за это унижать и унижать, так что даже приходится одергивать собственную прыть, чтобы не выглядеть недостойно. Стараясь не злословить сам с собою без нужды, я лишь представлял его субтильную фигуру, скользящую в полумраке их большого дома – из комнаты в комнату, из холла в библиотеку, в сад, на террасу. Я видел, как он неслышно ступал в мягких тапочках, разглядывал корешки книг, всплескивал маленькими ручками, склонял голову набок: что-то было не так. Вверх-вниз по лестнице, вверх-вниз, не сидится на месте, что-то толкает ходить, ходить. Одевал теплую кофту – почему-то познабливало, не было комфорта, не было покоя. Брал в руки журнал со стола, пролистывал бездумно, оставлял на кресле. Брал любимую книгу с полки, вчитывался в абзац, закрывал, заложив закладкой, которая ни к чему – все равно не открыть на том же месте, не связать со следующей главой, возвращение невозможно. Выходил прочь, глядел в темноту, счастливый молодожен – все впереди, забыть сомнения, ты просто еще не привык. Но что-то было не так, ему не у кого было спросить – и не у чего, ни один предмет не выдавал тайны, не помогал ни кивком, ни намеком. Подходил к телефону – кому позвонить, никто не подскажет разгадки, оставалось бродить по комнатам из конца в конец: бессрочное путешествие, бесконечный путь.

А мы тем временем предавались страсти в моей мансарде, не ведая ни вины, ни сожалений, зная лишь, что только так возможно, как у нас сейчас – на влажной простыне, под влажной простыней, в борьбе, в ласке, в мгновенных обидах и примирениях, в объятиях и осторожном покусывании, в судороге, в полудреме. Чего боялись мы тогда? – ничего. Упивались страстью, пили холодное вино, говорили много, бестолково, разводили теории, ссорились и мирились, проживали жизни, построенные тут же – дом на берегу океана, минимум прислуги, трое детей, собака. Упрекали друг друга в безразличии, ревновали к прошлому, обменивались уколами – не всерьез, Вера плакала иногда – не взаправду, потом снова осторожное покусывание, упреки забыты, мы опять вместе – бессовестные сластолюбцы, пробравшиеся туда, где хранят самое вкусное, не открывая непосвященным. Казалось, не было сил, способных изгнать нас оттуда – мы бы не заметили угроз и не испугались чужих страхов. Следящие за нами – из ниоткуда, из воздуха, изнутри – так и остались бы сбитыми с толку, не услыхав ни звука, не различив ни одного подозрительного взмаха или силуэта за плотной шторой: тот закоулок времени и пространства был открыт лишь нам одним, не принимая в себя ничего чужого, да и не существуя вовсе на сторонний взгляд. И теперь можно поминать его бесконечно, не опасаясь спугнуть очарование неосторожным словом – то что умерло, не спугнешь, как фальшива ни была бы панихида. Моя как правило безыскусна и коротка – а больше, думаю, никто и не помнит.

Не являйся мне, моя горечь, моя мука, наша история мертва теперь, и я брожу меж обрушившихся стен, чьи обломки обветрены, не пощажены временем. Прошли века и тысячелетия – то-то радости мерзавцу-археологу, ройся в черепках, представляй прошлое. Мы оставили эту местность, потомки наши в нее не вернулись, язык забылся, книги сгорели. Я брожу по заброшенным дорогам, встречая путников других племен – они говорят нашим голосом, смеются твоим смехом, но в них не наша кровь, их лица стираются из памяти, чуть стихнет шаг за спиной. Я приезжаю в чужие города, не смущаясь непохожести, обживаю скверы и площади, узнаю улицы по угловым кафе, маскируюсь под праздного гуляку, но от воспоминания не скрыться, оно приходит, опустошающее, как тайфун, и отступает медленно, неохотно, неся в волнах стволы пальм и обломки деревянных крыш.

Неверная Вера… Трудно сказать, почему именно ей суждено было так всколыхнуть мою жизнь, вызволив наружу темные страсти и светлые муки, которых я в себе не подозревал, думая, что лишен их, как лишен многого другого. Это не должно было случиться со мной, и никак не могло случиться с ней, только что обретшей столь завидное замужество, но однако же случилось с нами обоими, не спросив ни одного из нас, и так бывает у других, я видел, но ведь я-то безоговорочно стою особняком… Было бы естественнее заполучить очередную короткую связь, что-то из серии сменяющихся секретарш, к чему я привык, не желая большего, но нет, меня вдруг закрутили в водовороте безумств и смятений, выдали мне, словно выигравшему в коварную лотерею, целую гору призов, применения которым я не знал, погребли меня под градом богатств, просыпавшихся с неба, и имя им всем была она, мое спасение и моя гибель…

Очень хочется выбрать легкий путь и отделаться каким-нибудь «просто пришла пора» или кивать на слепой случай, привлекая на помощь голый фатализм – лекарство для обессилевших. Можно еще наскоро подыскать аналогию, сравнивая, например, с Гретчен и ее Бретом, со всем, что произошло у них тогда, заведя мою сестренку в тупик кромешных разочарований, тем более, что на первый взгляд действительно похоже. Но все же я склонен подозревать специальную хитрость, мудреный эксперимент мироздания, сведший вместе всех действующих лиц, описав их будто классической фигурой, в которой явно просматривается традиционный треугольник, но на деле добавив еще немало катетов и гипотенуз, исключительно с познавательной целью – но тогда: кто возьмет на себя и запишется в познаватели?..