Черный Пеликан

Хватит, хватит, сказал я себе, сделав несколько глубоких выдохов и вдохов. Адреналин все еще не растворился до конца, лицо пылало, и сознание требовало действий. Сейчас бы в Джан партию-другую, подумалось с грустью, хоть я и знал, что это невозможно – нет ни партнеров, ни даже подходящей доски. Я попробовал было разыграть в уме нехитрую позицию, но скоро потерял нить и загнал сам себя в совершенно бесперспективное построение, развивать которое дальше не имело смысла. Тогда, чтобы отвлечься, я принялся размышлять о Мие и ее разноцветном рюкзачке, затем перекинулся на Джереми и представил их двоих в качестве семейной пары, признавая против воли, что полученная картинка не лишена гармонии. Откуда-то сбоку взялся еще и Арнольд Остракер, да и доктор Немо тоже казалось вплетал свой голосок, то и дело сбиваясь на тонкий дискант, и не было сил отвязаться от них от всех, даже призвав на помощь каких-нибудь эфемерных стражей. Так и прошел остаток дня – в безделии и фантазиях, переплетенных вместе и не оставляющих следа, как вязкое воспоминание, к которому не подберешь названья.

Утром я спустился к киоску неподалеку и притащил целую кипу свежих газет – с банальною целью как-нибудь занять время. Они быстро набили оскомину – все фразы были похожи друг на друга, а преувеличенная бодрость слов смешила, как чья-то глупость, неловко выставленная напоказ. К тому же, мысли мои витали где-то в ином месте – я сам был себе сейчас и новостью, и занимательным сюжетом; то, что происходило со всеми прочими, волновало меня не слишком. Но часы, оставшиеся до вечера, нужно было как-то убить, и я рассеянно просматривал сводки происшествий и курсы далеких бирж, занудные политические дискуссии и прогнозы погоды на предстоящий сезон, отнюдь не блещущие оптимизмом. По всему выходило, что городу М. не стоит надеяться на улучшение климата, а как следствие и на обретение статуса настоящего курорта, на что сетовали многочисленные авторы, упорно замалчивая тот факт, что сюда и без того валят толпы туристов, привлеченных совсем другими вещами. Забавно, что это пересекалось в каком-то смысле с содержанием обмана, заготовленного мной, но газеты смотрели на проблему будто бы с совершенно противоположной стороны. Я только посмеивался над журналистской склонностью закрывать глаза на главное, упорно пережевывая второстепенные темы, как вдруг что-то сверкнуло, как яркая вспышка, и я впился в небольшую статью, жадно вчитываясь и возвращаясь к некоторым абзацам по нескольку раз.

Какой-то интеллектуал полемизировал по поводу маленьких синих птиц, и этого я никак не мог пропустить, хоть чуть было и не пропустил поначалу. Конечно, подобная заметка не представляла чего-то особенного по здешним меркам и могла даже быть отнесена к проявлениям дурных манер. «Миф о маленьких синих птицах, занимая особое место в ряду легенд города М., почему-то неохотно вспоминается коренными жителями», – писал автор, сразу задавая брюзжащий тон, и это брюзжание вызывало охоту нагрубить в ответ, что я и сделал бы непременно, попадись он мне где-нибудь на улице. «Но, право, что вы хотите от этих наших жителей?» – вопрошала следующая фраза, и с нею я не мог не согласиться, а дальше следовало упрощенное изложение самого мифа, известного любому, пусть и в интерпретациях, весьма далеких друг от друга.

Пусть для кого-то дурные манеры, но для меня приятный сюрприз – я будто переживал заново давние времена, когда мои сверстники еще казались способными на многое, и все мы пестовали в воображении какие-то особенные судьбы, ждущие нас за ближайшим углом. Маленькие синие птицы наряду с прочими символами, измышленными или вычитанными где-то, служили нам тогда свидетельством романтической сущности мироздания – в противовес сущности прагматической, от которой наши незрелые умы и особенно души почитали за правило откреститься при каждом удобном случае. Свидетельство, признаем, было не очень веским, но молодость предпочитает закрывать глаза на изъяны логики в угоду благородным порывам – и мы старательно обходили стороной скучные въедливые вопросы конкретоманов, вызывающие один за другим все больше и больше сомнений вплоть до отрицания всего явления целиком. Те, кто не верил, не допускались в эфемерный круг – круг беспечных и бесстрашных, от которого теперь не осталось ровным счетом ничего – допущенные же знали цену вещам, непонятным прочим и пробуждающим смутные подозрения, что мир все же не так сер, как его хотят видеть претендующие на правоту. Конечно же потом многие и многие из нас примыкали к той самой правоте, становясь хулителями былой наивности, указывая обличительным перстом в слабые места прежних заблуждений – их и впрямь было предостаточно, но в них ли суть? Нет, суть лишь в том, что очень скоро к правоте перебежали практически все, а оставшиеся единицы ошеломленно вертели головами, чувствуя, что пространство вокруг стало разреженным настолько, что и друг до друга уже не докричаться. Суть лишь только в том, что это произошло в мгновение ока, и все особенные судьбы обратились одинаковыми записями в толстенном томе, который можно даже и не листать – ничего нового там не сыщешь. И еще в том, что от этого на душе глухая тоска, но – «о главном – молчок», а вот Юлиан ответит за все, пусть и не понимая толком, в чем заключается вина.

Что ни говори, а есть знак в упоминании о символе дальней юности, посланном мне случайно накануне решающих действий, думал я про себя, ухмыляясь чему-то и вглядываясь в изложение, будто пытаясь различить в нем чьи-то лица. Если кто-то думает о них, то уже не отмести и не махнуть рукой, и куда труднее закрыть глаза, а мироздание оказывается-таки хоть чуть-чуть загадочнее, чем его пытаются представить те, кому загадочное не по нутру. Приятно, пусть даже и помогает не слишком – имея в виду, что соратников все равно не прибавится. Вот примкнувших к правоте объединяет многое, там соратников хоть отбавляй – а в загадки каждый верит по-своему, еще и зачастую презирая один другого. Но и то, я ищу не помощи, а любого сигнала – подскажите мне, что я все же не один в пустыне – и лишь обмениваюсь сам с собой кривоватой ухмылкой, когда вдруг улавливаю его негаданно, порою в самых неподходящих для этого местах…

Версия брюзгливого интеллектуала почти дословно совпадала с той, которую и я слышал когда-то, еще проживая в столице и не помышляя ни о каких секретах. В соответствии с нею, около двух веков назад неприметный город М., прозябавший в нищете и открытый грозным океанским ветрам, посетила болотная лихорадка неизвестной ранее формы. Вначале к ней отнеслись беспечно, как это бывает с предвестиями крупных бед. Лишь сумасшедшие на папертях лопотали порою что-то о конце света, но их никто не принимал всерьез, а первые случаи заболевания, пришедшиеся на ремесленные окраины, остались незамеченными на фоне постоянных россказней о странностях одна страшнее другой, что подстерегают любого достопочтенного горожанина в пустошах за чертой города и даже на тех же окраинах, вплотную прилегающих к ним. Эпидемия, однако, распространялась быстро, и вскоре лекари забили тревогу, сбиваясь с ног и ожесточаясь от бессилия, а вслед за ними и общественность подхватила слух о подступившем бедствии, с готовностью поддаваясь панике, которую тщетно пытались обуздать призывы и увещевания властей.

Властям не верили, и с полными на то основаниями – по всему было видно, что они владеют ситуацией не лучше, чем любой лавочник или скорняк, а загнутые кверху усы и толстые животы жандармов не свидетельствуют более о твердости градоначальнической руки – все знали, что господин градоначальник устроил безобразную сцену одному из уважаемых докторов, топая ногами и заикаясь от страха, а в его доме будто бы тоже есть один или даже двое заболевших. Затем и жандармы стали исчезать с улиц, и листки официальных указов, расклеиваемые в переулках каждую среду, все чаще появлялись на стенах с опозданием, а потом и вовсе перестали сменяться, а те, что уже были вывешены, скоро покрылись непристойными надписями и гнусными стишками.

В конце концов, город понял, что надвигается настоящая катастрофа. На заставе вывесили черный флаг для предупреждения неосторожных путников, а горожане старались не выходить из домов без нужды, затаившись в себе и ожидая страшных симптомов. В церкви то и дело служили молебны, но первоначальный энтузиазм ощутимо поиссяк и там ввиду отсутствия каких-либо сдвигов к лучшему. Один фармацевт объявил было во всеуслышание, что он-де нашел чудесное средство, превозмогающее напасть, и у аптеки тут же образовалась чудовищная давка. Но уже через два дня со всех сторон поползли слухи, порочащие шарлатанское снадобье, а еще через сутки возмущенная толпа разнесла вдребезги аптекарскую лавку, а ее хозяина, успевшего удрать через черный ход, нашли-таки в доме у родственников, вытащили на свет и затоптали ногами прямо перед крыльцом.

Свою лепту в состояние общей растерянности вносила и необычность признаков болезни. У страждущих наблюдался озноб и желудочный зуд – и это было знакомо, никого не удивляя – их бросало в жар и в холод, они обливались горячим потом, а через минуту покрывались ледяной испариной – и этому согласно кивали врачи и старухи-сиделки, повидавшие немало случаев лихорадки на своем веку. Но наряду с привычным на этот раз творилось и нечто нелепое: больные будто подвигались рассудком во время частых приступов – в безумии шарили зрачками по лицам близких, не признавая их и пугаясь любого голоса, выказывали непонимание человеческой речи и сами не могли связать двух слов, лишь невнятно бормоча что-то про синий цвет, что мерещился им в предметах и людях, запахах и звуках. Синие губы, кричали они в ужасе и отчаянии, синие стены, синий воздух – уберите, перекрасьте, занавесьте… Люди сбивались с ног и пугались друг друга, кое-где даже и здоровым стали мерещиться странные видения, и трудно было распознать, кто уже попал под власть непонятной болезни, а кто еще только ждет своего часа. Казалось, весь город мало-помалу сходит с ума; запертые здания будто готовы были вот-вот рассыпаться в прах, на улицах жалобно выли собаки, и в каждом знаке чудилось что-то необъяснимо зловещее. Мучения больных не ослабевали, а лишь усиливались день ото дня, но при этом лихорадка уносила совсем немного жизней, от чего тоже веяло жутковатой необычностью. Умирали лишь совсем уж старые и слабые, число больных неумолимо росло, и все чаще раздавались голоса, что напасти нет и не будет конца, раз даже и смерти не под силу совладать с нею.

Вскоре все окончательно потеряли покой, на каждой улице из открытых окон слышались крики несчастных, клянущих ненавидимый цвет, на окраине случился стихийный бунт, направленный не то на врачей, будто бы разносящих заразу, не то на служителей церкви, бессильных объяснить происходящее. Все понимали, что еще чуть-чуть, и бунт повторится с большей силой, обращаясь уже в настоящий хаос, в который выплеснется весь ужас перед неведомым, по какой-то причине избравшим М. для своих чудовищных шалостей. Тогда-то, в шаткий и трагичный миг, в городе появились маленькие синие птицы.

Вначале казалось, что с востока надвигаются низкие облака, но потом стало ясно, что это огромные стаи пернатых неизвестного вида, мельтешащих в воздухе подобно быстрым мазкам ультрамариновой кисти. Они влетали в город со всех сторон, кружили над центральной площадью и пустырем перед ратушей, а потом разлетались кто куда, облюбовывая места для временного пристанища. Их было множество, чуть ли не больше, чем жителей, оцепенело задиравших головы и бормотавших проклятия, и к вечеру вся округа стихла, охваченная новым страхом – будто к каждому прилетел его собственный ангел синей смерти, и ни бежать, ни протестовать уже не имело смысла. Люди не говорили ни слова, даже больные умолкли и только беззвучно тряслись под пропотевшими одеялами, а нежданные посланцы щебетали беспечно, рассевшись на кустах и деревьях. Никто не чаял дожить до утра, не говоря уже про следующий долгий день, но ночь прошла, не принеся ни одного смертельного исхода, а с восходом солнца вся крылатая армия снялась с гостеприимных ветвей, сделала над городом несколько кругов и унеслась прочь в направлении океанского берега.