Черный пролетарий

Князев разбирался в оперативных планах, прекрасно знал тактику ОМОН, видел, как работают ратники, и был убеждён, что для захвата Владимирского централа со стороны казармы семи десяткам витязей потребуется минут пять.

«Лучше было позволить Семестрову испросить подмоги в Великом Муроме, — закралась крамольная мысль. — Пришла бы сотня с огнестрелом и навела порядок, а дружинники отправились выполнять свою задачу. Как сложилось бы хорошо, и Щавель был жив, — на мгновение взор Воли Петровича прояснился, глаза приобрели фиалковый оттенок, но старый службист в нём призвал к порядку напуганную Яркую Личность и задавил ростки рукопожатности. — Будь что будет, — решил Князев, — а я продолжу выполнять свой долг до конца».

— Позову Жёлудя, — заявил сотник и бросил начальнику тюрьмы как холопу: — За мной. Проводишь через вахту.

* * *

— Сюда, — показал на открытую камеру Воля Петрович, и Жёлудь вошёл, робко сжимая мешочек.

Очутившись в стенах Централа, парень был немало подавлен царившей там атмосферой отчаяния и угнетения. Больница было ещё не самой преисподней, но преддверием ада, распахнувшим смрадную пасть, куда молодой лучник ринулся, ведомый главцербером. «Как тут люди годами выдерживают?» — недоумевал Жёлудь, сожалея, что не прихватил своего Хранителя — обережный идол сейчас оказался бы как никогда уместен.

Ступив за порог, парень почувствовал себя увереннее. Здесь были все свои. Даже громоздившийся на шконке Мотвил был с воли.

— Батя! — вскрикнул Жёлудь и бросился к отцу, склонился над старым лучником, вгляделся в посеревшее лицо. Таким его парень не помнил. Щёки запали, черты заострились, в волосах как будто прибавилось седины.

Альберт Калужский отступил к двери, чтобы не мешать прощаться. Там стоял мрачный как грозовая туча Карп и совершенно одервеневший от предчувствия неминуемой беды Воля Петрович, который видел развилку своей жизни на два совершенно определённых направления: пуля в лоб в кабинете или ошейник, прикованный цепью к стене карцера.

— Сейчас, батя… — Жёлудь засуетился, дёрнул концы шнурка, распустил устье мешочка. — Сейчас, обожди.

Воля Петрович застыл у дверей колодой. Не проявляя интереса к содержимому, он в казарме выяснил у Жёлудя, что там. Карп же с Альбертом переглянулись и Карп пожал плечами, дескать, пусть отправляет в последний путь по своим ингерманландским обычаям, кто их, варваров, знает. Что бы там в мешке ни было, препятствовать парню не след.

— Сейчас, батя, — Жёлудь достал из мешочка мешочечек, из мешочечка свёрточек, размотал, бросил кожи на шконку и явил на свет камеры Хранителя Щавеля.

— Щас, батя, — Жёлудь выдернул из ножен клинок, прижал Хранителя правым локтем к груди, левой ладонью быстро полоснул по лезвию и принялся густо намазывать идола кровью.

Мотвил зашевелился. Повертел башкой, раздул ноздри. Навострил уши.

Жёлудь положил Хранителя на грудь отца, скрестил поверх резной фигурки отцовы руки. Замер, выжидательно глядя на него.

«Несчастные лесные дикари,» — подумал Альберт Калужский.

Щавель глубоко вдохнул. Ровно выдохнул. «Агония началась?» — предположил доктор, но старый лучник продолжал мерно дышать, вводя лепилу в недоумение.

Молодой лучник переминался с ноги на ногу, проявляя нетерпение. Он был недоволен. Крайние меры, которым не учили в эльфийской школе, но при обряде инициации передавали от отца к сыну в каждой охотничьей семье, быстрого результата не дали. Надо было продолжать, потому что останавливаться не имело смысла.

Жёлудь полоснул по ладони ещё раз, крепко сжал кулак, открыл Щавелю рот и выпустил туда ручеёк крови.

— Ты чего творишь? — неодобрительно буркнул Карп.

— Я не отступлюсь, — жёстко ответил Жёлудь так, что у работорговца отпало желание спрашивать.

Карп только головой покачал, а Альберт Калужский очертил напротив сердца обережный круг и мысленно сплюнул. «Неисправимые дикари! — опечалился он. — Мог бы на тот свет проводить без каннибализма».

Щавель проглотил кровь. Щёки его порозовели.

Достойные мужи в гробовом молчании наблюдали, как жизнь возвращается к боярину.

«Такого не бывает, — растерялся доктор, шаблон целителя трещал по всем швам. — Это мнимое улучшение состояния. Оно ненадолго».

— Вернулся, батя, — улыбнулся Жёлудь.

Щавель смотрел на него, будто на самом деле возвратился из дальних странствий.

Окровавленные губы шевельнулись.

— Вези меня в лес, — явственно сказал старый лучник.

* * *

— Эльфийская кровь, — прошипел Мотвил. — А ты, предусмотрительный! Держишь при себе живой источник.

Жёлудь и Карп в сопровождении Князева отправились готовить телегу и десятку сопровождения. Напоследок Карп взглянул на Мотвила как на товар, обещавший нехилый профит, но внезапно уплывший из рук. В алчности своей возмечтал он и о втором возможном невольнике. Следуя за Волей Петровичем, знатный работорговец оценивающе пялился ему в загривок, прикидывая астрономический барыш, который мог бы слупить за него на рынке Великого Мурома. Карп не очень-то обрадовался исцелению Щавеля, из-за которого, как он теперь считал, понёс двойную недополученную прибыль. И хотя понятно было, что князь за убийство своего товарища снял бы голову с Воли Петровича, а не разжаловал и не продал, дабы не выболтал государственные секреты, Карп в мечтах желал прибрать к рукам списанное имущество и заколотить на торгах приличные бабки. Он был настоящим профессионалом.

Мотвил же в отсутствие Воли Петровича воспрял духом. Начальник тюрьмы своим присутствием давил восприимчивого к движениям тонкого мира, пусть и лишившегося зрения, шамана.

— Желаешь знать, отчего так получилось, боярин? Зелье, которым опоил тебя Князев, хорошо только для него самого. Он старый раб, а долгий срок службы в застенках превратил его в истинное порождение неволи. Ты же от веку был свободным, и что для Князева хорошо, для тебя погибель. Не держи на Князева зла, он не ведал, что творил. Он и сейчас мечется в потёмках безрассудного самоосуждения и готов покончить жизнь самоубийством, только бы избежать мук заточения, о которых знает лучше всех иных прочих.

По галёре простучали казённые прохоря. Лязгнула задвижка дальней хаты, донеслось неразборчивое «гыл-гыл, малява». Кормушка захлопнулась. Шаги приблизились. В камеру заглянула бесовская рожа баландёра.

— Положняковый обед брать будете?

Воля Петрович и впрямь был готов исполнить намеченное. Он вывел Карпа и Жёлудя из больницы, а по пути к административному корпусу узрел предвестие худших своих ожиданий. У входа в казарму дежурила тройка ратников в боевом облачении, со щитами и копьями. Двери были затворены, движения городской стражи не наблюдалось.

«Литвин объявил тревогу!» — Князев поспешил в корпус, ещё не взятый под охрану дружинниками, и, к великому облегчению, нашёл оружейную комнату незанятой, а дежурного в полном здравии, безмятежно гоняющим брусничный отвар.

— За движухой следи! — рыкнул Воля Петрович. — Закройся как следует, дубина стоеросовая.

Дежурный подавился, подорвался, запер наружную дверь с зарешёченным окошком, нехорошо подумал о начальнике.

Воля Петрович поднялся в кабинет. Достал из сейфа ПМ, который всегда выкладывал, идя на тюрьму, положил на стол, сел в кресло, придвинулся поближе.