Черный шар
Шрифт:
— Твоя сестра еще спит.
— Мало ей ночи, что ли? Спорю, она просто притворяется.
В домах по соседству, во всем городе происходит сейчас, должно быть, то же, что у Хиггинсов, — те же слова, те же движения. Он обменялся с женой взглядом, что означало: «Пока ничего не слыхать».
Отсутствие новостей удивляло их и не столько успокаивало, сколько настораживало: значит, Луиза пока не поддается своей слабости и, следовательно, задержать ее будет трудней. Она на свободе, Бог знает где, в голове у нее бродят Бог знает какие немыслимые планы, и для Хиггинса это в любую минуту грозит неприятностями, защищаться
Вчера вечером обошлось без происшествий. Жизнь супермаркета катилась по обычной колее; покупатели как ни в чем не бывало приходили и уходили, здоровались с Хиггинсом, перебрасывались с ним короткими фразами.
Одна новость, впрочем, была. Но едва он узнал о побеге матери, все, связанное с «Загородным клубом» и школьным комитетом, отошло на второй план.
Супермаркет по субботам закрывается только в восемь, и когда он вчера после работы ставил машину в гараж, из дома вышла Флоренс. Она зашла в гараж за велосипедом. Отец с дочерью редко оказывались наедине, тем более вне дома, где, как в большинстве новых зданий, слышно все, что делается в соседней комнате.
— Ты уходишь? — спросил Хиггинс, просто чтобы что-нибудь сказать.
Она застыла, положив руки на руль велосипеда, секунду поколебалась и наконец выпалила, не глядя на отца:
— Знаешь, папа, кто положил тебе черный шар?
Он покачал головой.
— Билл Карни.
— С чего ты взяла?
— Люсиль сказала. Она узнала от своего хозяина.
Люсиль работала секретаршей у адвоката Олсена.
Невзрачная, с остреньким, вздернутым, как от удара, носиком, с несоразмерно большим ртом, придающим лицу комическое выражение…
— Неужели Олсен говорит с ней о таких вещах?
— Нет, она слышала телефонный разговор.
— Обо мне?
Ясно, что о нем; во всяком случае, и о нем тоже, раз уж упоминался черный шар.
— А больше она ничего не рассказывала?
Флоренс ответила, что нет, но Хиггинсу показалось, что дочка просто щадит его. Наверно, подруга поделилась с ней еще какими-нибудь подробностями, но дочери не хочется их пересказывать.
— Я всегда подозревала, что Карни тебя недолюбливает, — прервала молчание Флоренс.
— За что?
— Просто так. Чувствует, что ты другой.
И дочка ушла, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, а у него в голове застряло словечко «другой». Билл Карни — единственный, на кого Хиггинс не мог подумать. Да и как такое в голову придет? Билл сам с величайшей готовностью вызвался быть его крестным по клубу!
Неужели мать все-таки была права?
«Не воображай, что сыну Луизы и этого подонка Хиггинса дадут выбиться в люди!»
Не на это ли намекала Флоренс, говоря, что он «другой»? И не потому ли, встречая взгляд дочери, он всегда читал в нем любопытство и неодобрение?
Почему же он «другой»?
Взять хотя бы сегодняшний день, эту вот кухню. Разве у них тут что-нибудь по-другому, чем у соседей по Мейпл-стрит и по всему так называемому приличному кварталу? Даже планировка дома такая же, как у остальных, даже мебель точь-в-точь, как у м-с Стилуэл.
Сколько Хиггинс себя помнит, с самого детства, с тех самых пор, как впервые пришел за матерью в полицейский участок в Олдбридже, он всегда старался смотреть, как живут люди, и подражать им — не тем, конечно, которые его окружали и были такие же, как он сам,
а тем, кого ставили в пример, кому почтительно кланялись.Еще неделю назад он был слеп, как крот, воображая, будто преуспел настолько, что ничем больше от них не отличается. Даже сам забыл, что он не такой, как они, — думал, говорил, воспитывал детей одинаково с ними.
— Тебе два яйца, Уолтер?
Иногда он съедает с беконом два яйца, иногда одно.
Он рассеянно отозвался:
— Да, два.
И добавил, точно сообщая важную новость:
— Я простудился.
— Ну и ну! Теперь вся семья переболеет.
Это неизбежно. Первой подхватывала насморк Изабелла, за ней заболевал старший, потом Арчи. Нора поддавалась болезни последняя и переносила ее тяжелее всех: у нее воспалялось горло. Только Флоренс всегда держалась: Хиггинс не припомнит, чтобы к ней когда-нибудь приходилось вызывать врача.
— Я слышу, как она ходит, па, — сообщил Арчи.
Хиггинс прислушался — наверху впрямь раздавались шаги — и разрешил Арчи включить телевизор. Мальчишка принялся крутить ручки, раздался мощный звук органа — передавали католическую службу, потом зазвучал угрожающий голос пастора, но тут Арчи переключил телевизор на молодежную программу.
Флоренс пошла принимать ванну до завтрака, чтобы потом не ждать. Дейв спросил:
— Можно я займу ванную после нее, па?
— А куда ты собрался утром?
— Я обещал Расселу, что помогу ему чинить мотоцикл.
— Еще чего! Нечего тебе пачкаться, — возразила Нора.
Они заспорили. Такие стычки повторялись регулярно, кончаясь наказанием и слезами.
Хиггинс вынул из почтового ящика воскресную газету, пробежал глазами заголовки. Ему пришлось дожидаться битый час, прежде чем удалось попасть в ванную.
В воздухе было разлито тепло, листва на деревьях нежно зеленела.
Как всегда по воскресеньям, Хиггинс тщательно побрился и оделся — пренебречь этим ему и в голову не приходило. Утренний ритуал вошел в его жизнь, и он не представлял себе, что может быть иначе.
— Руки хотя бы вымой! И ботинки почисти — они совсем запылились.
Эту фразу тоже можно услышать каждое воскресенье.
Значит, Дейв вернулся от своего приятеля Рассела и сейчас все внизу собираются в церковь к одиннадцатичасовой службе.
От дома до методистской церкви не больше мили.
С тех пор как Хиггинсы поселились на Мейпл-стрит, у них вошло в обычай ходить в церковь пешком. Дети шагают впереди мимо лужаек, окружающих дома. Только Изабелла иногда подбегает к родителям и семенит между ними, держа их за руки. В том же направлении, тем же неспешным шагом проходят в тени кленов другие семьи. По мостовой бесшумно катят машины, на крышах у них виднеются сумки с принадлежностями для гольфа, удочки, байдарки.
Что делать, если мать встретится ему сейчас на дороге или явится в церковь во время проповеди? Нора идет с трудом, часто останавливается, чтобы отдышаться, и Хиггинс уверен: ее точит та же мысль, что его. В нем растет недовольство женой: в конце концов, это его дело и ничье больше.
Разве он не старался всю жизнь ограждать жену и детей от неприятностей? Кто показывал Луизу нью-йоркскому психиатру? Кто решил поместить ее в Глендейл?
Hope не пришлось его уговаривать. Даже если он был не прав — это все равно его дело.