Черный сорокопут

– Да я ведь и возвратился-то эдак к шести.

– Тогда все понятно.
– Я мысленно снял перед ней шляпу: какая выдержка, сколь успешно борется она со своим любопытством.
– Как ты себя чувствуешь?

– Ужасно.

– Соответственно и выглядишь, - откровенно высказалась она. Немощным.

– Разваливаюсь на составные части. Чем занималась поутру?

– Принимала профессорские ухаживания. Сперва он пригласил меня поплавать. Кажется, профессору нравится плавать со мной. А после завтрака он показал мне окрестности и шахту.
– Ее слегка передернуло, и она полушутя-полусерьезно добавила: - Шахтами я, честно говоря, не слишком увлеклась.

– А где твой ухажер сейчас?

– Отправился искать собаку. Никак; не найдут ее. Профессор весьма огорчен. Собака - его любимица. Он к ней очень привязан.

– Ха! Любимица! Я повстречался с этой любимицей, и она выказала большой интерес ко мне. Такие как привяжутся - не отвяжешься.
– Я вытащил руку из-под одеяла, сорвал окровавленные бинты.
– Полюбуйся: вот следы собачей привязанности.

– О Боже!
– Глаза ее округлились, кровь отхлынула от лица.
– Страшно смотреть!

Я глянул на свою руку с этакой сочувственной гордостью и понял, что Мэри ничуть не преувеличивает: смотреть было действительно страшно. От плеча до локтя рука переливалась сложными сочетаниями синего, багрового и черного. Распухла, на пятьдесят процентов перекрыв привычные объемы. Несколько треугольных разрывов кожи, пара из них все еще кровоточит. Что с остальными участками моей драгоценной конечности, не поймешь. Кожа покрыта коркой запекшейся крови. Словом, бывают зрелища куда приятней.

– Что случилось с собакой?
– шепотом спросила она.

– Я убил ее.
– Я достал из-под подушки окровавленный нож.
– Вот этой штукой.

– Откуда у тебя нож? Откуда?.. Расскажи-ка мне все по порядку.

И я ей все рассказал, а она за это время промыла и перебинтовала мне руку. Чувствовалось, что труд фельдшерицы ей не по душе, но проделала она его с предельной добросовестностью.

Когда я завершил повествование, она спросила:

– Что же ты обнаружил на другом конце острова?

– Не знаю, - честно признался я, - Строю всяческие гипотезы, и, честно говоря, ни одна мне не улыбается.

Она ничего не сказала. Закончила бинтовать руку. Помогла мне облачиться в рубаху с длинными рукавами. Восстановила швы и пластырные нашлепки на щиколотке, прошла к шкафчику и вернулась с сумочкой.

– Собираешься пудрить носик на радость своему ухажеру?

– Твой, а не мой.

Я и опомниться не успел, как она принялась натирать мне лицо каким-то кремом, присыпая его пудрой. Чуть погодя, она откинула голову, оглядывая результат своей работы.

– Ты неотразим, - молвила она, вручая мне зеркальце.

Выглядел я ужасно. Любой страховой агент, бросив на меня испуганный взор, тотчас ускакал бы верхом прочь на своей авторучке. Осунувшееся лицо, налитые кровью глаза, а под ними синяки были всецело на моей совести, благородная же бледность кожи, не вызывающая особых подозрений, являлась заслугой Мэри.

– Чудесно, - согласился я.
– А если профессор принюхается к этой пудре? Что тогда?

Она вынула из сумочки крохотный пульверизатор.

– Я вылила на себя пару унций "Ночной тайны". В пределах двадцати ярдов ни один запах теперь не привлечет его внимания.

– Твоя убежденность мне понятна.
– Я наморщил лоб. "Ночная тайна" и впрямь оказалась сильной штукой. Быть может, благодаря количествам, кои пошли в работу.
– А если я вспотею? Не потекут эти кремы вместе с пудрой по лицу ручьями?

– Есть гарантия, - улыбнулась она.
– Если что не так, предъявим иск изготовителю.

– Еще бы, - невесело отозвался я.
– Интересная возникнет ситуация. "Тени покойных Дж. Бентолла и М. Гопман намерены возбудить дело..."

– Прекрати!
– сказала она зло.
– Немедленно прекрати!

И я оставил этот тон. В некоторых отношениях она была чувствительна, даже ранима до крайности. А может, я был слишком бестактен и легкомыслен.

– Полчаса еще не прошло?
– сменил я пластинку.
– Да, - кивнула она. Пожалуй, пора идти.

Мы спустились вниз по ступенькам и сделали шагов пять на солнцепеке. Этого маршрута хватило на аннулирование всех ее гримерских ухищрений. Я чувствовал, что выгляжу безобразно. Функционирует лишь одна нога, вторая, разутая, волочится по земле. Приходится всю свою тяжесть переносить на костыли. И каждое соприкосновение левого костыля с горячей землей отзывается яростной болью в руке. От пальцев - к плечу, там поперек спины и аж до самой макушки. Не понимаю, каким образом израненная рука может вызывать головную боль. Но вот ведь факт, вызывает. Есть над чем подумать докторам.

То ли он, этот Визерспун, стоял в дверях, дожидаясь нашего прихода, то ли услышал тяжкую поступь костылей, так или иначе, дверь распахнулась, и старик ринулся по ступенькам вниз - нам навстречу. Сиявшее на его физиономии гостеприимство при виде моего лица сменилось огорчением.

– Господи, спаси и помилуй! Господи, спаси и помилуй!
– Он, озабоченно суетясь, подбежал ко мне, схватил за руку.
– Ваш вид... Я хочу сказать, это потрясение сильно на вас сказалось, мой мальчик. Боже милосердный, вы обливаетесь потом!

Он не преувеличивал. Пот действительно струился по моему лицу, начиная с той минуты, как он схватил меня за левую руку повыше локтя. Он в полном смысле слова выворачивал мне руку, воображая, будто помогает ноге.

– Все будет нормально.
– Я поприветствовал его тусклой улыбкой. Просто спускаясь с крыльца, подвернул ногу. В остальном - полный порядок.

– Вам не следовало выходить, - наставлял он меня.
– Какая глупость! Какая глупость! Мы бы прислали вам еду! Однако раз уж вы пришли... Боже, меня не оставляет чувство вины...

– Да ни в чем вы не виноваты, - утешал я его; он перехватил мою руку повыше, чтоб помочь мне взойти на крыльцо, и я с некоторым удивлением заметил: домик-то покачивается.
– Откуда вам было знать про дефекты пола.

– Но я ведь знал. Я ведь знал, вот что угнетает меня превыше всего! Непростительно! Непростительно!
– Он усадил меня на стул посреди гостиной.
– О Господи, вы очень плохо выглядите. Может, коньячку? Как насчет коньячка?

– Ничего лучшего не придумать!
– признался я честно.