Черный тюльпан(изд.1955)
Шрифт:
Когда он собрался уходить, Корнелис спросил:
– Кстати, господин секретарь, нельзя ли узнать, на какой день намечено это дело?
– Да, собственно, на сегодня, – промямлил секретарь, слегка смущенный хладнокровием приговоренного.
За дверью послышались рыдания.
Корнелис наклонился, чтобы взглянуть, кто там плачет, но Роза угадала его движение и отступила назад.
– И в котором часу будет казнь? – продолжал он.
– Сударь, назначено в полдень.
– Вот черт! – пробормотал Корнелис. – Я, кажется, слышал, как часы били десять, с тех пор уже минут двадцать прошло. У меня мало времени.
– Чтобы примириться
Произнося эти слова, секретарь почтительно пятился к двери. Заместитель тюремщика шел следом и уже собрался закрыть камеру, когда между этим человеком и тяжелой дверью протянулась белая дрожащая рука.
Корнелис видел только золотую шапочку с белой кружевной оторочкой, закрывающей уши, – головной убор прекрасных фрисландок, расслышал только невнятный шепот на ухо слуге, и последний положил свои увесистые ключи в протянутую к нему белую ладонь, а сам, спустившись на несколько ступеней, уселся на одну из них, охраняя таким образом лестницу сверху, в то время как пес бдил внизу.
Золотая шапочка повернулась, и Корнелис узнал залитое слезами лицо и большие заплаканные синие глаза очаровательной Розы.
Девушка шагнула к Корнелису, прижимая руки к своей груди.
– О, сударь! Сударь! – шептала она. Но не могла договорить, произнести еще хоть слово.
– Мое прелестное дитя, – отвечал растроганный Корнелис, – чего вы от меня хотите? Поймите же, отныне я не властен ни над чем в этом мире.
– Сударь, я пришла просить об одной милости, – сказала Роза, простирая руки то ли к нему, то ли к небесам.
– Не плачьте, Роза, – взмолился узник. – Ваши слезы печалят меня сильнее, чем близкая смерть. Вы же знаете, чем невиннее приговоренный, тем спокойнее, даже радостнее ему идти на казнь, ведь он умирает мучеником. Ну же, перестаньте плакать и скажите, в чем ваше желание, моя прекрасная Роза.
Девушка упала на колени:
– Простите моего отца!
– Вашего отца? – удивленно переспросил Корнелис.
– Да, он же был так груб с вами! Но такой уж у него характер, он ко всем жесток, не только к вам.
– Милая Роза, он уже больше чем наказан этим несчастьем, что с ним случилось, и я его охотно прощаю.
– Спасибо! – всхлипнула девушка. – А теперь скажите, могу ли я что-нибудь сделать для вас?
– Вы можете осушить свои чудесные глазки, дорогое дитя, – с ласковой улыбкой отвечал Корнелис.
– Но для вас… для вас…
– Дорогая Роза, тот, кому жить осталось не больше часа, должен быть уж слишком избалованным сибаритом, чтобы еще в чем-то нуждаться.
– А священник, которого вам предлагали… позвать его?
– Всю жизнь я любил Бога, Роза. Я любил Творца в его творениях, я благословлял его волю. Бог ничего не может иметь против меня. Поэтому я не прошу вас привести священника. И последняя забота, что волнует меня, Роза, также связана с прославлением Господа. Помогите мне, дорогая, прошу вас! Помогите исполнить этот последний замысел.
– Ах, господин Корнелис, говорите же, говорите! – вскричала девушка, заливаясь слезами.
– Дайте мне вашу прекрасную руку и обещайте, что не будете смеяться.
– Смеяться! – простонала в отчаянии Роза. – В такую минуту? Но вы на меня даже не смотрите, господин Корнелис?
– Я смотрел на вас, Роза, и духовным, и плотским взглядом. Никогда я не встречал такой прекрасной женщины, со столь чистой душой. И если с этой минуты я на вас
больше не смотрю, то лишь потому, что, готовясь уйти из жизни, хотел бы не жалеть ни о чем, что в ней оставляю.Роза содрогнулась. В то самое мгновение, когда узник произносил эти слова, на дозорной башне замка Бюйтенхофа раздался бой часов. Одиннадцать ударов. Корнелис понял:
– Да, – сказал он, – да, нам надо спешить, вы правы, Роза.
И тут из нагрудного кармана, куда он снова их переложил, когда понял, что обыск ему больше не грозит, Корнелис вытащил скомканную бумажку, в которую были завернуты три луковки.
– Мой прекрасный друг, – вздохнул он, – я очень любил цветы. В то время я еще не знал, что можно любить не только их. О, не краснейте, не отворачивайтесь, Роза! Ведь если я и признаюсь вам в любви, это не повлечет за собой никаких последствий, бедное мое дитя. Там у них на площади Бюйтенхофа имеется некое стальное орудие, которое через шестьдесят минут покарает меня за мою дерзость. Итак, Роза, я любил цветы. И я открыл – по крайней мере так мне кажется – секрет большого черного тюльпана, вывести который считалось невозможным. За него, как вы знаете или, может быть, не знаете, общество садоводов Харлема объявило награду в сто тысяч флоринов. Эти сто тысяч – Бог свидетель, сейчас я не о них жалею – они у меня здесь, в этой бумажке. Их можно выиграть благодаря трем луковицам, что в ней завернуты. Возьмите, Роза, я их вам дарю.
– Господин Корнелис!
– О, вы смело можете взять их, Роза, этим вы никому не причините ущерба, дитя мое. Я один на свете, мои отец и мать умерли, у меня нет ни брата, ни сестры, я никогда ни в кого не влюблялся, а если кому и приходила фантазия влюбиться в меня, я об этом ничего не знал. Впрочем, вы и сами видите, Роза, насколько я одинок, если в этот час вы одна пришли в мою камеру, чтобы утешить и помочь.
– Но, сударь, сто тысяч флоринов…
– Ах, дорогое дитя, будем серьезны! – перебил Корнелис. – Сто тысяч флоринов станут отличным приданым к вашей красоте. Вы получите эти сто тысяч, я в своих луковицах уверен. Они будут вашими, дорогая Роза, а взамен я прошу одного: обещайте мне выйти замуж за славного малого, молодого парня, который полюбит вас так же, как я любил цветы… Нет, не перебивайте меня, мне осталось всего несколько минут…
Бедная девушка задыхалась от рыданий. Корнелис взял ее за руку:
– Слушайте, – продолжал он, – вот как вам надо действовать. Землю вы возьмете из моего сада в Дордрехте. Попросите у моего садовника Бютрюйсгейма немного земли с гряды номер шесть. Посадите все три луковицы в глубокий ящик. Они зацветут в мае, то есть через семь месяцев. Когда увидите, что на стебле формируется цветок, оберегайте его ночами от ветра, днем от солнца. Цветы будут черными, я уверен. Вы известите об этом председателя Харлемского общества, он поручит комиссии удостовериться в цвете тюльпана, и вам отсчитают сто тысяч флоринов.
У Розы вырвался тяжелый вздох.
– Теперь, – продолжал Корнелис, смахивая слезу, дрожавшую на его ресницах, где она появилась от сожаления не столько о жизни, с которой он вот-вот простится, сколько о дивном черном тюльпане, который ему не суждено увидеть, – у меня не осталось никаких желаний, кроме одного. Пусть тюльпан называется «Rosa Barlaensis» и будет напоминать о вас и обо мне одновременно. Латыни вы, вероятно, не знаете, поэтому можете забыть это название. Попробуйте раздобыть карандаш и клочок бумаги, я вам его запишу.