Черский

Черский испытывал странное, двойственное ощущение, наблюдая за полярным сиянием. Его бесконечные переходы из одного цвета в другой приподнимали Черского над действительностью, уносили к тем самым звездам, о покорении которых так упрямо мечтает человек. И в то же время Черский чувствовал себя придавленным, жалким перед величием вселенной. Кто он такой? Ничтожная снежинка, затерянная в океане снегов!

Полярное сияние погасло, Черский снова очутился в темноте. Рядом стоял Степан, но Черский с трудом угадывал его лицо. Борода, брови, веки Степана светились в темноте, иней запорошил его от шапки до торбасов.

— Каково? — сказал Черский простуженным голосом. — Какая хватающая за сердце красота! Тебе понятно, Степан, почему люди, побывавшие за Полярным кругом, заболевают Севером? Если любовь к Северу можно назвать болезнью, то это великолепная болезнь. Болезнь красоты.

— Я родился на Севере, всю жизнь прожил на Севере, а привыкнуть к «юкагир уста» не могу, — ответил Степан.

— Как ты сказал? Что за «юкагир уста»?

— Да сполохи же. Местные жители называют их «юкагирскими огнями». Мне летось охотник сказку баял про них.

— Интересно, — усмехнулся в закуржавелую бороду Черский. — Длинная сказка?

— Короче заячьего хвоста. Только я не мастак сказки баять. Ну так вот. Когда-то на Севере было так много юкагирских племен, что их костры освещали небо. Теперь повымерли юкагиры, а огни как достигли неба, так и не угасают.

Черский неосторожно вобрал шуршащего воздуха в легкие и закашлялся. Ледяная струя обожгла его, острые иголки пробежали в груди.

— Пойдем в избу, Иван Дементьич. Не дай бог, простудишься. Ты и так со здоровьишком не в ладах, — взял Черского за руку Степан.

Черский, опираясь на твердую спокойную руку проводника, вернулся в избу. Степан помог ему снять малицу, усадил на стул. Черский смахнул иней с бороды и усов, облокотился о стул. Боль в легких не прекращалась. Он прижал ладони к груди, словно хотел усмирить ее, и вдруг почувствовал, как рядом с ним что-то застучало. Осторожно, тихо, тревожно. Эти короткие тупые удары удивили Черского, он стал искать причину их возникновения. И потому, что он не мог сообразить, что породило эти непонятные звуки, боль в легких усилилась. А удары все нарастали, постепенно охватывая Черского, избушку, душный воздух. Они били по нервам, проникали в мозг. Черский не шевелился, ожидая их прекращения.

И вдруг он понял: это стучало его собственное сердце. Как только он это понял, ему стало сразу легче и свободнее, сердце забилось размеренно и спокойно, боль в легких исчезла. «А ведь дело-то мое плохо», — родилась едкая мысль. «Ничего, ничего! Мы еще поживем и поборемся», — и эта вторая мысль, уничтожив первую, успокоила его.

— Спать, — сказал он себе. — Скоро рассветает…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Едва лесной закат погас, Чуть потянуло холодком, Приходит он в его лабаз. Распахивает дверь пинком.

Черского разбудил настойчивый стук в окно. Морозная ночь сменилась метельным утром; не хотелось вставать под непробиваемый рев метели. Черский спустил ноги на холодный пол, но услышал, как Степан уже подбежал к окну, приложил к мохнатому льду голову.

— Стучали? — спросил Черский.

— Покарзилось, Иван Диментьич. Да ты босиком! Залезай в постель…

Тревожный стук в окно повторился. Степан стремительно шагнул к двери, распахнул ее: снежный ветер отшвырнул Расторгуева на середину избы.

— Кто там? Входи поживее!

Ветер в клочья разорвал слова и кинул их в лицо Степану.

— Черт, леший, залезай, не мешкай…

Новый порыв ветра втолкнул в избушку толстую заснеженную фигурку, потом вторую — худую и длинную. Люди не удержались на ногах и тяжело рухнули на пол. Степан с трудом захлопнул дверь и кинулся к упавшим. Черский поспешил на помощь.

Из оленьих мехов они извлекли тоненькую юкагирку, почти девочку. Длинный старик оказался ее отцом. Он отдал дочери всю одежду, а сам, окоченелый, с заиндевелым лицом и алебастровыми руками, трясся от холода. Рваная, вытертая доха не спасла бы человека от гибели, если бы человек не родился в колымской тайге.

Черский и Степан долго оттирали отца и дочь снегом.

Проснувшаяся Мавра Павловна сварила невероятной крепости чай, приготовила строганину — последний запас мороженой кеты, накрыла стол. Проснулся Генрих и, зевая, спросил:

— Что за гости, дядя?

— Люди, Генрих, люди, — сухо ответил Черский.

Мавра Павловна усадила за стол отца и дочь, стала угощать гостей строганиной. Старик ел, ел и молчал. Девушка посматривала на Черского, на Мавру Павловну, на Генриха испуганными оленьими глазами и тоже молчала. Наевшись, старик обратился к Черскому:

— Ты будешь Иван, скажи?

— Да, я.

— Тебя называют лесные люди Справедливым?

— Вот уж этого я не знаю.

— Об этом знают таежные люди.

— Спасибо за хорошее слово. Хорошее слово дороже пыжиковой дохи.

— Я приехал к тебе за правдой. Я Эллай Хабаров, охотник, твой сосед, живущий в сиентомахинских лесах. Мы живем с тобой совсем рядом.

Черский невольно улыбнулся. Эллай Хабаров жил от Верхне-Колымска за двести верст, но для Севера это пустяки.

— Я приехал к тебе за правдой, — повторил Эллай. — Помоги мне. Ты поможешь, однако?

— Зачем спрашиваешь, Эллай? Закон тайги — помогать человеку.

— Ты не знаешь, что за помощь мне нужна.

— Разве ты спрашивал бы попавшего в беду, какая ему нужна помощь?

Эллай закрыл на секунду глаза, подумал и просто ответил:

— Тайга отвернулась бы от человека, не помогающего человеку.

— Не будем тратить время на разговоры. Какая помощь необходима тебе?

Эллай остановил взгляд на дочери. Она сжалась, в комочек у пылающего камелька. Старик повернулся к бездонному от метели окну. Пурга терлась о ледяную пластину, обтачивая и полируя ее.

— Мои собаки опрокинули нарты и сбежали, — вздохнул Эллай.

— Наша упряжка свежа.

— Пурга перестанет не скоро.

— Нам ли с тобой бояться пурги?

— Я боюсь человека, задумавшего против меня дурное. Спаси мою дочь, Иван. Спаси от плохого человека по имени Филь…

Подвижное лицо Черского окаменело.

— Что же хочет от тебя Филипп Синебоев?

— Я должен ему за муку, винчестер и медный котел. Вчера он приехал в мою ярангу и забрал всех соболей. Слишком много он взял за маленький долг. Но Эллай не пропал бы, как годовалый олененок, Эллай добыл бы еще соболей. То, что Филь требует еще, Эллай не может отдать.