Черта прикрытия

У Филхэйн помутилось в голове. Жена?Он ничего ей не говорил. Он что, взял туда жену? Он безумец! Почему он ей ничего не сказал, и словом не обмолвился? На нее нахлынуло отчаяние.

Прин начал отвечать. Прежде всего, заявил он, названное лицо не было его супругой, хотя он и не отрицает, что любил эту женщину и она была его спутницей жизни. Он оставил ее там. Это случилось в самом конце, когда шанс вернуться оставался только у одного из них. Ему пришлось принять самое тяжкое решение на своем веку и взвалить на себя непосильный груз ответственности. Он бросил ее там, чтобы самому сбежать и поведать правду обо всем, что там творилось, о том, что продолжает там происходить прямо сей...

А почему он не упомянул о ней в этом нагромождении полуправды, лжи и, как теперь с очевидностью выясняется, откровенного бреда?

Потому что он опасался упоминать о том, что она сопровождала его в Аду.

Боялся? Он?Он, который заявляет, что спустился в Преисподнюю и вернулся в мир живых? Чего же это он боялся?

— Да, я боялся, — сказал Прин громко, и голос его зазвенел в тишине Палаты, — я боялся, что, прежде чем мне удастся поведать обо всем там, где об этом в действительности надлежит рассказывать, то есть перед Высокой Коллегией Галактического Совета, ко мне явится некий пожилой государственный деятель безупречной репутации, пользующийся безусловным уважением коллег, — кто-то вроде вас, уважаемый Представитель, — и тихо скажет мне, что, если я откажусь от своих намерений, если я умолчу о всем пережитом нами там или, в случае, если признание уже было сделано, опровергну собственные слова, сославшись на временное умопомешательство, мне вернут мою любимую, вызволят ее из Преисподней.

Прин обвел блуждающим взглядом своего мучителя, его соратников по оппозиционной партии, галереи прессы и общественных наблюдателей, и вид у него был такой, словно он всех их видит впервые, придя в себя после долгого сна.

После этого он посмотрел прямо на Эрруна и продолжил:

— Ибо я опасался, что проявлю слабость и поддамся на ваше предложение, уважаемый Представитель, чтобы не терзаться долее мыслями о страшных мучениях, на какие моя любовь ныне обречена, что я предам всех своих друзей, чтобы вернуть ее, и буду потом все оставшиеся мне дни проклинать себя за мягкотелость и себялюбие.

Он сделал глубокий вдох.

— И потому я оставил ее там...

Тут Эррун, казалось, очнулся и вышел из ступора, в который его повергли обвинения Прина. Последовал взрыв негодования, тут же подхваченный его свитой и, несколько мгновений спустя, коллегами по партии Традиционалистов. Временами шум и визг превосходили все когда-либо слышанное Филхэйн в этом собрании, даже в тех случаях, когда о создании такой атмосферы заботились особо.

Она подумала, что Прину было бы лучше теперь усмехнуться, точно все происходящее — дебатами это уж точно нельзя было называть — его не касается. Он не улыбнулся, и Филхэйн поняла: он просто не способен на это. Он полностью погружен в воспоминания о пережитых ужасах и сосредоточен лишь на порученном ею задании.

Он обернулся и стал искать ее взглядом. Она улыбнулась сквозь слезы и прошептала:

— Хорошая работа.

Кивком она указала ему, что пора садиться обратно.

Он посмотрел на спикера, склонил голову и сел.

Почтенный сенатор-спикер не обратил на это ни малейшего внимания. Если точнее, он к той минуте уже давно соскочил со своего места и принялся что было сил трубить и размахивать хоботами, пытаясь восстановить спокойствие. По этим признакам Филхэйн определила, что Палата вот-вот выйдет из-под контроля, как это происходило, когда уважаемых Представителей заставляли выслушивать что-то весьма неприятное им, да вдобавок от павулианца, который не был одним из их круга. А ведь свидетель позволил себе зайти куда дальше: он только что во всеуслышание напомнил членам Палаты, что в Галактике есть говорильни просторнее и важнее, чем их собственная.

— Пожалуй, стадо может им гордиться, — пробормотал позади нее Кемрахт.

Тем временем отчаявшийся спикер поднялся на задние ноги и застучал передними друг о дружку. Это было вопиющим нарушением протокола, какого не случалось долгие годы.

Новостные ленты показали все и всех, обрадованные внезапной заварушкой посреди мертвого сезона. Они продемонстрировали спикера, который, презрев этикет дискуссии, встал на задние копыта, будто служанка в бытовой драке. Показали Эрруна, впавшего в такую ярость, в какой Филхэйн никогда его и не думала увидеть. Но большинство репортеров сфокусировали свое внимание на Прине, внешне спокойном, головокружительно откровенном свидетеле, в чьих показаниях не нашлось ни единого противоречия. Слова его — непостижимые, невообразимые подробности, сообщенные им — навевали ужас.

И Филхэйн. Репортеры показали ее слезы.

И эти слезы принесли ей настоящую популярность.

Не ее ораторское искусство, не политическая сметка, не прямота в дискуссиях, не принципы, которых она придерживалась.

Только слезы.

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

Аэролет Вепперса мчался над поместьем, держась немного выше деревьев. Вепперс устроился позади и с удобством отстреливал оттуда одну живую тварь за другой.

Сразу же за границей территории, непосредственно примыкавшей к тороидальному главному дому усадьбы Эсперсиум, начинались семь лесополос. Ширина лесопосадок нигде не превышала сорока-пятидесяти метров, но тянулись они до самого периметра, лишь кое-где прерываемые главными реками. Длина крупнейшей лесополосы, уходившей в направлении города Убруатер, столицы центральной планеты всего Сичультианского Установления, составляла девяносто километров: ее-то Вепперс и навещал чаще остальных. Все знали, что леса высажены здесь только для увеселения хозяина. Простое путешествие на флайере — прыгнул в кабину и помчался в столицу по параболической траектории — его не привлекало и казалось напрасной потерей времени, хотя и оставалось самый быстрым и экономичным способом добраться до Убруатера. В свободное время или просто по случайной прихоти Вепперс, как правило, предпочитал пользоваться маршрутом более медленным, проложенным на малой высоте, и приказывал пилотам аэролета следовать так низко над верхушками деревьев, как только позволяла аэродинамика маленького судна: в десяти метрах над самыми высокими ветвями, а то и ниже.

Идея заключалась в том, чтобы применить флайер в качестве охотничьего судна, распугивая грохотом двигателей и завихрениями воздушных струй обитавшее в лесках дикое зверье. Особенно легко было спугнуть гнездившихся в кронах лиственных деревьев пташек. Аэролет Вепперса имел форму гигантского наконечника стрелы с широкой плоской хвостовой частью, где был оборудован укрытый от ветра уютный балкон на десять человек. Оттуда хозяин и его гости могли беспрепятственно наводить лазерные ружья с оптическим прицелом на движущуюся крупную дичь и сеять переполох среди мелкой, сметая наземь горелую листву и маленькие ветки под неумолчный писк и чириканье взбудораженных птиц.

Рядом с Вепперсом восседали Джаскен, Лехтеви (еще одна девушка из его Гарема) и Кредерре, дочь Сапультриде от первого брака, которая пожелала задержаться в поместье дольше своих отца и мачехи, Джессере. Те улетели еще после вечеринки с новым потешным морским боем. Вепперс, немного придя в себя от разговора с Сингре, который оставил у него крайне тревожное впечатление, сделал все от него зависящее, чтобы его корабли не проиграли два раза подряд. Ставки никогда не были особенно велики, но для Вепперса это не имело никакого значения. Он хотел победить любой ценой.

Они летели над той самой крупнейшей лесопосадкой, следуя вдоль которой, можно было прилететь в Убруатер. Двигатели аэролета протяжно выли. Деревья лесополосы сгибались под напором воздушных струй, затем выпрямлялись опять. У Вепперса ухнуло в животе, когда летательный аппарат резко снизился и тут же снова взмыл в воздух.

Он увидел на диво крупную и красивую спевалину, вынырнувшую из вихря опадающих веток и темной листвы. Плюмаж птицы все еще был окрашен в тона, соответствовавшие брачному периоду. Вепперс зарядил установленное на треноге лазерное ружье и дождался, пока умная оптика загрузит изображение птицы и сопоставит его с самым крупным движущимся объектом в видоискателе. Сервомоторы ружья зашумели, наводя ствол на птицу и компенсируя серией точно рассчитанных вибраций перемещения аэролета. Когда перекрестье прицельной сетки призывно сверкнуло, Вепперс выстрелил. Заряд пробил птицу насквозь, и на том месте, где она только что была, пошел дождь из перьев. Спевалину смяло в жалкий комок, отдаленно похожий на человека, укрывшего голову плащом. Птица без звука упала обратно в чащу.

— Превосходный выстрел, хозяин! — воскликнула Лехтеви. Ей не потребовалось сильно повышать голос, чтобы он заглушил двигатели, потому что балкон был отгорожен от воздушного потока изогнутыми листами сверхпрозрачного стекла. Эти стекла можно было поднимать и опускать, а также раздвигать, если охотникам хотелось пострелять из других видов оружия, не только из лазерников, но в таком положении на балконе сразу делалось очень шумно и неприятно сидеть, причем от скорости этот эффект, увы, никак не зависел. Приходилось прибегать к берушам, а воздушные вихри безнадежно портили все, что достойно было называться дамской прической.