Чертеж Ньютона

Немного погодя я снова вел «Эквинокс», пришвартовал его у отеля Holiday’s Inn и позвонил Стигницу: «Старик, привет, я прилетел, но у меня проблемы, мне нужно срочно обратно». – «Куда? В аэропорт?» – «В Неваду, не обессудь». – «Ты сумасшедший долбаный русский физик, вот ты кто, – после нескольких секунд молчания произнес Стигниц и добавил: – Удачи».

Через четыре часа, забравшись вместе с «Эквиноксом» на хребет Сьерра-Невады, я стоял на берегу озера Тахо и смотрел в его полукилометровую глубину, уже покинутую зашедшим за гребень гор солнцем. Тем временем жена звонила еще дважды. Причина, по которой я опять направлялся в Неваду, в городок Тоноп'a, касалась меня лишь вскользь, но пробивала, как пуля со смещенным центром, глубоко и рвано: мать моей жены, нелюдимая теща, с которой я виделся в прошлой жизни только на семейных торжествах или изредка на даче – в общем, странная женщина, – сейчас умирала после инсульта в крохотном городке в Неваде. Когда я летел в Лас-Вегас, жена в шутку обронила: «Может, к теще на блины явишься?» Ни о каких блинах не могло быть и речи, я и жены-то сторонился теперь, да и в принципе немыслимо это: где я – и где теща, очарованная девкалионами? Заскучав на пенсии, она стала посещать молитвенные собрания этих последователей Стивена Сполдинга, которые устраивались в арендованном помещении на территории Зачатьевского подворья. Года два спустя Виктория Павловна сошлась со старейшиной-миссионером, как раз отбывавшим восвояси, и подалась за ним, стала жить в Солт-Лейк-Сити, но года три назад не то провинилась перед девкалионской общиной, не то не заладилось с полигамным мужем, и он сослал ее в Тонопу, будто бы на послушание, в небольшую общину, откуда она иногда звонила дочери и толковала о смирении.

Мало ли грубых фантазий человечество берет на веру, но волей-неволей, повинуясь настойчивости жены, так или иначе мне приходилось во все это вникать – за ужином, завтраком, в пробке по дороге на дачу и, конечно, перед сном. В поколениях жениной семьи царил нерушимый матриархат, властвовали всем на свете Кот и Мопс; да, именно Котом звала свою мать Юля, и именно Мопсом именовала она свою бабушку. «Кот, привет, Мопс уже вернулся?» Или: «Мопс, ты слышишь меня? Мопс, это я, Киса!» Киса – так сызмала звали жену ее мать и бабушка, но сам я – никогда. «Как ужасны вообще семейные прозвища», – в который раз подумал я и двинулся по набережной в поисках ужина, пытаясь отыскать примеченный, пока брел из гостиницы, пришвартованный колесный пароход с чучелом осетра, закрепленным на борту второй палубы у самых плиц гребного колеса, над вывеской «Tahoe Tessie». Я посмотрел на часы и на гаснущее небо, прикинул, смогу ли в сумерках вести машину: в принципе, да, сумею, опыта сколько угодно, знаю, что значит мчаться ночью по незнакомой горной дороге – например, в Сочи или в Крыму, куда мы ездили как пр'oклятые в первые годы после женитьбы, непреклонно соблюдая священное, из детства, отношение жены к этим морским побережьям.

С заходом солнца ветер стих совсем и поверхность озера выгладилась. То там, то здесь на яхтах позвякивал такелаж: лодки швартовались и раскачивались под ногами переступавших по палубам людей. Рыбаки с пучками удочек в руках и с куканами на плечах, увешанными рыбой, вышагивали по мосткам. Я отыскал ресторан с чучелом осетра, меня усадили на корме, предложили плед. Вино допивал, всматриваясь в потекшие по глади озера неоновые ручейки, сбежавшие от баров, гостиниц и ресторанов, которыми озарилась набережная. Впервые за долгое время я думал о жене, удивляясь этому, как дивятся собственной поврежденной руке, вдруг повисшей плетью, отказавшейся повиноваться. Жизнь у нас лет пять уже не ладилась, и некого было в этом винить; точней, виноваты были оба. Что-то подсказывало мне, что у меня все шансы повторить судьбу отца жены, скромного работника Госплана, который за некую нелояльность был выдворен из семьи, когда дочери исполнилось двенадцать; так что с некоторых пор он выходил из своей комнаты лишь умыться и приготовить обед, купил себе холодильник и стал вести отдельное хозяйство. Балкон имелся только в его комнате, и дочь приходила к нему тайком кормить синичек и снегирей, прилетавших из Сокольнического парка. Жена, зачерствевшая, вероятно, еще и вследствие своей профессии, а работала она в ЗАГСе, вывесила в коридоре листок с отпечатанным кодексом поведения отлученного супруга: «Бельский не может: оставлять гостей, занимать вешалку в прихожей, музыка у него звучит шепотом», «Бельскому предписывается: держать мусорное ведро у себя, чистить балкон после голубей и от снега», «Бельский должен: мыть полы в коридоре по понедельникам, санузел по четвергам», «Бельский обязан предупреждать: когда уезжает и насколько». Бельский с тех пор жил незаметней мыши, а отставившая его жена наскоро преобразилась в корпулентную мадам, которая по утрам выпивала после зарядки сырое яйцо, носила высокие прически, шелковые балахоны и пылала коралловыми браслетами и ожерельями. Так она окончательно превратилась в Кота.

Дочь поначалу внешне была совершенной ее противоположностью: тоненькая, высокая, даже несколько долговязая, гибкая, тешившая себя амбициями в Гнесинском училище, но бросившая фортепьяно ради филологии, а ту – ради торговли недвижимостью, в коей преуспела; приумножила и «запросы» в музыке и литературе, преобразив их в «глубокий интерес». И на всевозможных концертах и литературных чтениях – в «консе» и по камерным залам – мне приходилось стоять в антрактах в сторонке со стаканом сока в руке, пока жена выпивала, отходила посудачить с элегантными музыкантами и неопрятными литераторами, восторженно или с нарочито сдержанной страстностью пожиравшими ее глазами, ахала, всплескивала руками, покачивала головой и у вешалки расцеловывалась с музыкальными приятельницами и критикессами. Потом подхватывала двух-трех верных подруг – и я принужден был развозить их из конца в конец по апоплексически закупоренной, застывшей тормозными сигналами, как красными тельцами, Москве. А после такого адского бала, по дороге домой, на пути из запредельного Медведкова, где улицы сплошь были с мрачным ледовитым подтекстом (Полярная, Седова, Амундсена, Студеная), еще и выслушивать от жены, оборвавшей поводья, залпы сплетен и перетолков из мира, что представлялся мне преисподней. В этом мире размытых рангов категория истинности, если слушать только музыкантов или только писателей, понималась как болотистое «нравится – не нравится», в отличие от критериев мира научного, их алмазной твердости и прозрачности: «доказал – не доказал», «открыл – не открыл». Тем более что музыку саму по себе я ценил высоко – но в отрыве от человечества, поскольку она относилась мною к неантропологической области, хотя я и согласен был, что душа человека обитает в пространстве, сотканном именно музыкой, чистым смыслом как таковым. Юля же была поглощена не столько музыкой и литературой, сколько их поверхностным глянцем, и, даже занимаясь йогой, умудрялась и в ней отыскать повод для тщеславия.

Глава 2 На дне Юты и Невады

Теща всю жизнь проработала в ЗАГСе, последние два десятилетия преуспела в организации торжественной регистрации браков для VIP-клиентов; вот тут-то к ней и явились девкалионы. Пришли и заявили, что им нужны усопшие. Сначала теща выгнала их, но они пришли еще и еще, и приходили уже с подарками; потом она стала получать от них зарплату – в обмен лишь на имена женщин, что почили в течение последнего месяца. Невеселый свой товар девкалионы употребляли в дело так: усопших обращали особым ритуалом в свои ряды и направляли в виртуальные гаремы старейшин. Оказалось, после смерти девкалионские старейшины, по их верованию, превращаются в верховные духовные сущности, владеющие определенными планетами, для управления которыми им необходим гарем из отлетевших душ. Таковые как раз и поставляются регистрационными конторами вроде ЗАГСа. Как любая молодая религия, девкалионская вера пассионарна и делает все возможное для своей экспансии.

Я с самого начала этой истории сказал Юле, что речь идет о гипнозе. Ибо чего ради кому бы то ни было понадобилась в жены вздорная, деспотичная пожилая женщина, не привыкшая терпеть никого рядом? Оказалось, все не так просто. Мать жены, некогда способная, как пепел в пальцах, растереть в прах и бывшего мужа, и зятя, стала теперь посещать религиозные собрания, по целым дням пропадала у метро, где вместе с иными прихожанками раскидывала пропагандистские сети выходящим на улицу людям, спрашивая с озабоченной улыбкой: «Вы верите в Бога?» Я с женой и дочерью давно жил от тещи отдельно (в квартире, купленной Юлей, где начинал чувствовать себя этаким Бельским номер два) и потому перемену участи Кота обнаружил запоздало, когда поймал себя на том, что, возвращаясь домой, прежде чем выйти из метро, осматриваюсь, не стоит ли где девкалионская бригада, чтобы затем прицелиться и прошмыгнуть сквозь машущие двери вестибюля без запинки.

И тут скончалась Мопс – властная глухая старуха, которую я никогда не видал в ином состоянии, кроме как у безмолвного телевизора, гремевшего у нее в наушниках, – их она забывала снять, когда вставала, и наушники грохались на пол, но этого Мопс не замечала. И, несмотря на свою глухоту, она вечно за всеми приглядывала; мне казалось, что старуха вообще никогда не спит, но умерла она во сне. Дочь наша тогда, получив диплом, второй год училась в Лондоне, и я, чуть свет торопясь с женой с Пресни в Сокольники, думал: «Одна в жизни радость, что Ленка всего этого не увидит».

Дом Мопса уже был полон девкалионской братии – степенных женщин в туго повязанных платках, руководимых мужчиной в окладистой бороде, но с бритой верхней губой. Я обратил внимание, как переменилась теща – исхудавшая, помолодевшая, с отвесной спиной, но с нездоровым румянцем и невидящими глазами, необычайно теперь похожая на дочь; она была поглощена молитвой, шевелила беззвучно губами и не реагировала на то, что ей втолковывала Юля. Я втайне обрадовался возможности поболтать по-английски и выяснил, что главного девкалиона, приветливого, ничуть не скорбящего, но торжественно-чопорного мужика зовут Стивен Хинкли. Он сносно говорил по-русски, сообщил, что выучил «язык Евгения Онегина» еще во времена холодной войны в военном колледже, а также счел уместным сообщить, что Виктория и он приняли решение соединить свои судьбы и что в скором времени отправятся в Юту.

И вот квартира была продана, Бельский стал жить в купленной ему однокомнатной на «Речном вокзале», а Кот свою часть вырученных денег забрала в Юту – укатила, не оставив ни адреса, ни телефона своего избранника. Только два месяца спустя пришло первое письмо от нее; дочь порядком извелась. Секта девкалионов не пользовалась современными видами связи, а в бумажном письме не было ни приветствия, ни описаний, только призыв к дочери покаяться, ибо последние дни настали и необходимо привести душу в порядок, дабы предстать достойно пред Святыми. «Кто же эти Святые?» – пробормотал я, поглаживая спину рыдающей жены. Потом стали приходить послания, в которых Кот сама в чем-то каялась, сообщала, что недостойна своей судьбы. Некоторые письма были написаны старательным почерком на корявом английском и выправлены поверх красным карандашом. И наконец Виктория Павловна прислала письмо, где сообщала о драме. Мол, она провинилась в том, что напутала что-то в важном обряде, позволив усомниться в предписании, и потому справедливо наказана мужем. Кот заклинала не беспокоиться, ибо ее поддерживают святые сестры, теперь она живет с ними в Неваде, где должна искупить провинность работой на серебряном прииске. И пусть Юля не думает, будто мать ее сослана в рудники, нет, это прекрасная работа на драге – двое ее новых братьев бросают добытый грунт на вибрационную сетку, от нее же требуется внимание, с которым вместе со святыми сестрами она отыскивает среди промытых камушков крупинки серебра; щепотки этого драгметалла идут потом на сувенирную продажу туристам. «Я ни черта не понимаю, – сказала беспомощно заплаканная Юля, – какая драга, какое серебро, почему рудники? Что за Тон'oпа?… Или Тоноп'a? Ее нужно оттуда спасать». «Если ты ее здесь не удержала…» – сказал я и подумал про себя: «Сжечь мосты ради межпланетного чужого господства… Что ж, серьезные ребята эти девкалионы, раз сумели такую бабу, да об колено». Юля принялась перечитывать письмо, а я поглядывал на нее и думал: «Такие женщины могут жить только с мечтой о непобедимом космическом ковбое-пришельце».

…Я оторвался от телефона и всмотрелся в опаловый сумрак озера, проколотый там и здесь слабыми фонарями на мачтах и кокпитах лодок; поискал глазами официанта, чтобы дать ему знак, что готов расплатиться, но тут звякнуло сообщение от Стигница и на вопрос: «Are you ok?» – я ответил: «On Tahoe. Heading East tomorrow morning» [4] . Перед тем как отправиться в гостиницу, решил перечитать письмо от дочери, по которому днем только пробежался глазами. Дочь писала с одного пропащего архипелага в Индонезии, где третью неделю зависала с компанией экологов-добровольцев, просвещала местное население и брала пробы воды. В тех местах рыбаки бедствовали, уловы стали мизерными из-за браконьеров, глушивших рыбу динамитом, от взрывов обрушался коралловый риф. «Местные жители, в сущности, голодают, и мы вместе с ними, питаясь одними бананами, а в деревнях, даже на одном острове, пользуются различными диалектами, и всюду нужны переводчики. Сидящие на обочине дороги старухи торгуют бензином для мопедов, они разливают их по литровым бутылкам из-под кока-колы. Вот такие пока у меня новости, папочка. Целую тебя!»

4

На Тахо. Завтра утром – на восток (англ.).

Я выехал, чуть только рассвело, но уже часа через два горизонт расчистился, заблестел, дорогу размыло заструившееся марево, и я незаметно соскользнул в опасную дрему. Пришлось опустошить термос с кофе, так что к полудню не стерпелось окончательно и понадобилось остановиться. Солнце рушилось раскаленной добела плитой на плечи. Я уж было повернулся, чтобы поскорей сесть в машину, как под ногами дрогнула земля. Затем еще и еще. Осмотревшись, я определил источник звука. Им оказалось животное. Я потом уверял себя, что в то же мгновение мог объяснить, на что оно походило, просто мой мозг был озадачен его, животного, размерами. Невиданному существу оставалось до шоссе еще метров двести, но не было сомнений, что передо мной долбил со всего маху землю – грунт взмывал и рушился – гигантский серый кролик. Метров шесть в высоту, в длину – втрое больше, плоские мощные задние лапы толщиной с легковушку, меховой вагон на месте хвоста, прижатые к спине устрашающие уши и налитые кровью глаза, а благодаря резким толчкам, вполне кроличьим, с помощью которых животное приближалось, стало еще очевидней, что вместо передних лап у этого монстра располагались роговые колеса, которые я с перепугу принял за колесообразные бивни. Колеса эти – или, точней, подобные колесам части тела кроличьего чудища – поблескивали именно что костяным блеском. Животное задыхалось. Я слышал шум его дыхания, видел, как ходят бока. После передышки калощадка – когда-то выдуманное отцом существо – шаркнуло задними лапами, выбило когтями из земли струи пыли, и роговые безосевые колеса взметнулись вверх, чтобы тут же ужасающе удариться оземь. Когда перед самым препятствием – дорогой и автомобилем – животина снова остановилась, мне удалось разглядеть и выражение на его морде – вполне звериное, с выставленными вперед резцами, бешеными глазами, в которых, как в круглых выпуклых зеркалах, устанавливаемых на слепых поворотах, теперь отражались серебристой коробочкой «Эквинокс» и я сам, в беспамятстве застегивавший джинсы. Хорошо, подумал я, повидал я на своем веку и ирландского волкодава высотой с мула, и крыс размером с фокстерьера; а бройлерные цыплята – так те вообще вырастают до размеров духовки всего за восемнадцать дней, и никто еще не знает, какими бы они вымахали, живи дольше. Но все равно в воображение не вмещалась реальность калощадки: огромное, размером с двухэтажный дом, с мансардой и гаражом, снабженное костяными колодками вместо передних конечностей, косматое животное, оглушительно вонявшее мускусом, над чьей шкурой витали тучами мухи и перепрыгивали блохи, швырнуло себя через дорогу, обдав меня воздушной волной, и земля снова размеренно задрожала, затихая по мере удаления монстра.