Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX - начала XX века
Шрифт:
Дом наполнился запахом воска и молитвами людей, читающих их смутным шепотом… Вошел священник в облачении и устремился вперед, приложив ладонь ребром к губам. Он шел в сопровождении Хуана де Альберте. Портной, крепкий карлик, семенит, повернув голову, тащит плащ за собой и, держа двумя пальцами за козырек шапку, очень изящно помахивает ею, как делают во время процессий мастеровые. Позади медленно движется темная группа людей, они тихими голосами читают молитвы. Проходят комнаты посредине, от двери к двери, не растягиваясь. В коридоре несколько фигур опустились на колени и стали бить поклоны. Образовалась сплошная цепь до открытых дверей матушкиной спальни. А там, в накидках и со свечой в руке, на коленях стояли Антония и Басилиса. Меня подталкивали вперед чьи-то руки, на мгновение высовывавшиеся из-под темных накидок и вновь соединявшиеся на кресте. То были старушечьи руки, похожие на плети, старухи молились в коридоре, выстроившись в шеренгу вдоль стены, темные профили
116
Далия — георгин. Название было дано в честь шведского ботаника второй половины XVIII века Андреаса Даля.
Пришла Пригожая, вызволила меня из объятий этой сеньоры и подвела к краю постели, где застыла матушка, вся желтая, руки скрыты скомканными простынями. Басилиса приподняла меня, чтобы я видел как следует это восковое лицо.
— Попрощайся, маленький. Скажи ей: «Прощай, матушка, больше я тебя не увижу».
Старуха опустила меня на пол, потому что устала, а передохнув, снова подняла, сунув плети рук мне под мышки.
— Посмотри на нее хорошенько! Запомни на всю жизнь… Поцелуй ее, детка.
Она наклонила меня к лицу умершей. Почти касаясь этих недвижных век, я закричал, забился в руках у Пригожей. Сразу же по другую сторону постели появилась Антония, волосы ее были распущены. Она забрала меня у старой служанки и прижала к груди, захлебываясь от рыданий. От поцелуев сестры, в которых чувствовалось страдание, от взгляда ее покрасневших глаз я испытал величайшее отчаяние. Антония словно окаменела, а лицо выражало нескончаемую, безысходную боль. Уже в другой комнате она снова целует меня, рыдая, а затем, теребя мою руку, смеется, смеется, смеется… Одна сеньора обмахивает ее платочком, другая, в глазах у которой застыл ужас, открывает флакон, третья входит в комнату со стаканом воды, и он дрожит на металлическом подносе.
Я забился в угол, охваченный какой-то смутной болью, от которой сжимало виски, как при морской болезни. Временами я плакал, а иногда отвлекался, слыша рыдания других. Должно быть, около полуночи открыли настежь одну из дверей, и в глубине дрогнуло пламя четырех зажженных свечей. Матушка, окутанная саваном, лежала в черном гробу. Я бесшумно вошел в спальню и уселся на подоконник. У гроба бодрствовали всю ночь три женщины и брат Басилисы. Время от времени портной вставал и снимал нагар со свечей, поплевывая на пальцы. Этот портной, крошечный и стройный, в кроваво-красном жилете, удивительно ловко, как циркач, снимал нагар и дул себе на пальцы, шутовски раздувая щеки.
Мало-помалу я перестал плакать, слушая рассказы женщин. То были истории о привидениях и о заживо погребенных.
Когда забрезжил рассвет, в спальню вошла очень высокая сеньора, седая и черноглазая. Эта сеньора без слез поцеловала матушку в плохо прикрытые глаза, не боясь холода смерти. Потом она опустилась на колени между двумя большими свечами и, обмакнув оливковую ветвь в святую воду, окропила ею покойницу. Вошла Басилиса, поискала меня взглядом и, подняв руку, подозвала меня:
— Вот твоя бабушка, плутишка!
Это была бабушка! Она приехала на муле с гор, где в семи лигах от Сантьяго находился ее дом. Я услышал в это мгновение стук подковы на плитах сагуана: там был привязан мул. Стук этот, казалось, отдавался по всему дому, опустевшему, полному рыданий. Меня позвала с порога сестра Антония:
— Малыш! Малыш!
Я пошел очень медленно, как велела старая служанка. Антония взяла меня за руку и отвела в уголок.
— Эта сеньора — наша бабушка! Теперь мы будем жить с нею.
Я вздохнул:
— А почему она меня не поцелует?
Антония задумалась на мгновение, пока вытирала глаза.
— Какой ты глупый! Сперва она должна помолиться за нашу маму.
Она очень долго молилась. Наконец, поднявшись, она спросила о нас, и Антония потащила меня за руку. Бабушка уже надела траурный платок на вьющиеся, совсем серебряные волосы, которые, казалось, подчеркивали черный огонь ее глаз. Пальцами она слегка коснулась моей щеки, и я все еще помню ощущение от прикосновения этой сухой жесткой руки жительницы горного селения.
Она говорила с нами на диалекте. [117]117
…говорила с нами на диалекте. — То есть на галисийском языке.
— Умерла ваша матушка, и теперь матерью вам стану я… Другой защиты нет у вас в этом мире… Я беру вас с собою, потому что дом этот заперт… Завтра, после службы, мы отправимся в путь.
На следующий день бабушка закрыла дом и мы тронулись в путь на Сан-Клементе-де-Брандесо. Я был уже на улице и восседал на муле одного горца, который устроил меня в седле перед собою, когда услышал, как в доме хлопают дверями и кричат, разыскивая мою сестру Антонию. Ее никак не могли найти, и с огорченными лицами выходили на балконы, и снова возвращались в дом, и метались по опустевшим комнатам, где гулял ветер, хлопая дверями, и где слышались голоса, зовущие сестру. Ее увидела с паперти одна богомолка: сестра лежала без чувств на крыше. Мы ее окликнули, она открыла глаза под лучами утреннего солнца, испуганная, словно пробудилась от кошмарного сна. Чтобы помочь ей спуститься с крыши, пономарь в рубашке и сутане принес длинную лестницу. И когда мы отъезжали, на галерее появился в развевающемся плаще студент из Бреталя. На голове у него была черная повязка, а под ней я увидел, как мне показалось, кровоточащие остатки срезанных до основания ушей.
В галисийском городе Сантьяго, одном из святилищ мира сего, души людские все еще хранят веру в чудеса, которые открываются внимательному взору…
О ТАИНСТВЕННОМ
Да, свой демон есть в каждой семье. Помнится мне, что, когда я был ребенком, дом моей бабушки каждый вечер посещала одна старуха, которая сама была причастна к таинственному — страшному и пугающему. Это была сеньора знатная и набожная, и жила она одна в большом доме на улице Платерос. Я помню, что она все время вязала чулки за стеклами своего балкона, а на коленях у нее дремал кот. Донья Соледад Амаранте была высокой, изможденной, волосы у нее все еще были темные, хотя несколько широких прядей уже белело в них, а щеки у нее совсем ввалились, эти щеки, в которых есть что-то скорбное, — ведь они не знали ни поцелуев, ни ласки. Сеньора внушала мне какой-то смутный ужас, потому что рассказывала, будто в молчании поздней ночи она слышит полет оставляющих землю душ и может вызывать в глубине зеркал восковые лица, глядящие предсмертным взглядом. Нет, никогда мне не забыть того впечатления, какое она производила на меня, когда приходила к нам по вечерам и садилась на диван в гостиной рядом с моей бабушкой. Донья Соледад на мгновение протягивала плети своих рук над жаровней, затем доставала чулок из сумки красного бархата и начинала вязать. Время от времени она обычно жалобно вздыхала:
— Господи Иисусе!
Как-то вечером она пришла к нам снова. Я дремал на коленях у матери и тем не менее почувствовал магнетическую тяжесть ее взгляда, который она устремила на меня. Моя мать тоже, должно быть, заметила колдовскую силу этих глаз, отливавших ядовитым цветом бирюзы, потому что она еще крепче сжала меня в объятиях. Донья Соледад уселась на диван и тихим голосом заговорила с бабушкой. Я чувствовал учащенное дыхание матушки, которая не сводила с нее глаз, пытаясь угадать ее слова. Часы пробили семь. Бабушка поднесла платок к глазам и как-то не очень решительно сказала матушке:
— Почему ты не уложишь ребенка?
Матушка поднялась и поднесла меня к дивану, чтобы я поцеловал обеих сеньор. Никогда еще я не испытывал такого живого страха перед доньей Соледад. Рукой, иссохшей, как у мумии, она погладила меня по лицу и сказала:
— Как ты похож на него!
А бабушка, поцеловав меня, прошептала:
— Молись за него, сынок!
Они говорили о моем отце, заключенном в тюрьму в Сантьяго [118] за то, что он был на стороне легитимистов. [119] Я с испугу уткнулся лицом в плечо матери, которая в тревоге крепче прижала меня к себе:
118
Сантьяго (Сантьяго-де-Компостела) — см. прим. 36.
119
Легитимисты — здесь: сторонники Карла VII (1848–1909), законного (легитимного), по мнению карлистов, короля Испании. Сторонники Карла VII, претендовавшего на испанский престол, начали в 1872 году гражданскую (карлистскую) войну. Она продлилась до 1876 года и закончилась поражением карлистов. Событиям этой войны посвящены многие произведения Валье-Инклана; о ней говорится и в романе Мигеля де Унамуно (1864–1936) «Мир среди войны» (название — сознательная авторская отсылка к эпопее Льва Толстого).