Чертов мост, или Моя жизнь как пылинка. Истории : (записки неунывающего)

Возвращение на круги своя

В 1955 году мы решили съездить в мою деревню. Состав нашей «команды» был следующим: я с женой Любой, наш сын Митя, моя сестра Александра Дмитриевна и наш водитель, Тимофей Евдокимович, человек весьма занятный. На любой случай из жизни у него было свое мнение.

Водитель он был превосходный, чего нельзя сказать о его способностях механика: столько пережег нам моторов — не счесть! Из его рассказов о встречах на дороге я до сих пор вспоминаю, как его остановил огромный, толстый милиционер, осмотрел машину и на вопрос Тимофея — зачем ему это понадобилось? — получил ответ:

— Проверка на вшивость! — и милиционер загрохотал, отходя, довольный своим остроумием. Тогда это выражение для меня было совсем внове.

Тимофей Евдокимович частенько рассказывал о своей жене, называя ее «моя» и обобщая ее поведение как характерное для всех женщин. С возмущением он повторял не раз:

— Моя говорила, что я за ней ухаживал! Ухаживал! — произносил он это слово с негодованием, в котором чувствовалась разница, как ее понимал Тимофей: он, квалифицированный водитель, — и она, какая-то домработница! — Бывало, на кухне, — продолжал Тимофей, — хвачу ее за… ну, вы понимаете, пониже спины, я же живой человек, Алексей Дмитриевич, не без того, но чтоб я ухаживал?! Не дождется, голубка! Одни мечты!

— Не поймешь, что им надо, — говаривал он о женщинах, когда мы ездили куда-нибудь без Любы. — Был у хозяйки, у которой служила моя Анна Дмитриевна, брат. Высокий такой! — Здесь Тимофей Евдокимович не мог сдержать своего негодования против высоких, будучи сам человеком роста незначительного. — Что у них там было — не знаю, подарил он ей флакон духов. И давно она уже его весь извела, а выбросить — не выбрасывала. Зачем-то стоял он у нее у зеркала. А я как раз ВТЭК проходил, нужно было анализы сдавать, извините, мочу. Я туда, я сюда — ничего нет, куда-то подевались все бутылки, а тут, гляжу, флакон — пустой. Я его хвать! Напрудил туда — и в поликлинику. И что я сделал такого, Алексей Дмитриевич? Если б вы знали, что было! Она так кричала, так кричала, будто я человека убил. Вот и подумайте, что с этих женщин взять. Никакой практики с них не получается!

Моя сестра как-то ему сказала: «Вам надо выступать, Тимофей Евдокимович». — «Из-под моста с дубиной!» — последовала немедленная реакция.

Так вот, выехали мы из Москвы часов в шесть утра, по Симферопольскому шоссе, через Тулу, на Орел, а от Орла взяли на Брянск. До сих пор помню, как, остановившись по нужде, мы в лесозащитной полосе вдоль шоссе наткнулись на обилие превосходных подосиновиков.

Добравшись до Брянска, мы взяли курс на Унечу. Шоссе было достаточно пустынно, только раз, когда уже стемнело, нам навстречу гнали табун лошадей, по-видимому, на бойню. Из темноты лучи фар выхватывали жутковато загоравшиеся глаза этих бедных друзей человека, не знавших о своем близком конце.

Еще одно воспоминание: не доезжая до Унечи, остановились в лесу отдохнуть. Мы не предполагали, что находимся рядом с Красным Рогом, имением Алексея Константиновича Толстого. Это выяснилось, когда мы двинулись дальше. До сих пор не могу себе просить, что не заехали поклониться его могиле. Единственное оправдание — уже смеркалось, а мы не были уверены, правильно ли взяли направление?

Подъехали к Унече уже затемно. Когда-то, когда еще не была проведена железная дорога, соединяющая Унечу с Могилевом, мы ездили от Унечи до Сигеевки на лошадях — пятьдесят верст, и это казалось нам огромным путешествием. А тут, если бы было шоссе, какой-нибудь час — и мы дома. Но именно — если бы! Двигались мы медленно, как бы на ощупь, и особенно тяжело дался нам сосновый лес под Суражом.

Мы ехали, увязая в глубоких песчаных колеях, подпрыгивая на корнях, пересекавших дорогу, а вокруг нас все был мрачный, стоявший плотной стеной сосонник… Что поразило нас и сестру особенно, так это то, что она, учащаяся суражской школы, участвовала когда-то в общественном мероприятии — торжественном озеленении суражских песков (в те времена было много затей такого рода!) и своими руками сажала этот лес на голых песчаниках вокруг города. Но кто бы мог подумать, что за тридцать лет здесь вырастет и будет шуметь такой темный лес, что мой сын зажмурил глаза и все спрашивал:

— Уже кончилось?

И вот наконец река Ипуть, мост и город Сураж, потрясший нас с сестрой своим бедняцким видом — я не узнал его. Начисто сожженный немцами во время войны, он возродился в виде небольших крестьянских хатенок, сиротливо торчавших то там, то тут. А Сураж довоенный! Это же был город с главным, на лучшем месте, зданием, как положено, — острогом, с домами местной аристократии полуукраинского, полупольского происхождения. Это все-таки была уже Украина, Черниговщина…

Сураж остался в нашей с сестрой памяти еще и потому, что здесь в школе, где учились и она, и я, и наш брат Андрей, раскрывал перед нами все богатство русской и всемирной литературы наш преподаватель словесности, милый Константин Григорьевич Локс. Закончивший философское отделение Московского университета, он вернулся преподавателем в гимназию в Сураж, где под родительским кровом прошло его детство. Позже он напишет свою известную книгу «Повесть об одном десятилетии» [99] , тонкую литературно-философскую ткань которой составили его встречи с Белым и Блоком, дружба с Пастернаком и Ходасевичем и другими известными поэтами и литераторами Серебряного века. Он прекрасно знал литературу и обладал великолепным художественным вкусом, что позволило ему передать всю неповторимость того времени. К. Локс писал статьи о творчестве Марселя Пруста, Пушкина, Хлебникова, переводил романы Бальзака, Франса, был участником «Общества свободной эстетики». В 1937 году он стал профессором ГИТИСа, где читал студентам курс истории западной литературы.

99

Минувшее: Исторический альманах. 15. — М.-СПб., Athenium: Феникс, 1994.

И опять эта связь времен! Выяснилось, что Локс вел этот курс у мой дочери, которая в начале 50-х была студенткой театроведческого факультета ГИТИСа. Она говорила, что Константин Григорьевич в силу своего огромного личного обаяния оказывал просто магическое воздействие на слушателей. Когда я узнал об этом, то не без трепета пригласил Локса к нам домой по случаю Пасхи, и мы с удовольствием вспоминали прошлое.

Едем дальше. От Суража еще восемнадцать верст. Было уже хорошо за полночь. Въехали в Душатин. Он мало изменился. Та же церковь, дома… Вот до боли знакомый проезд мимо хаты Степана Башлакова, нашего кузена. Дальше, на Сигеевку! Но что это? Дорога вроде теряется… И в довершение всего — зайцы. Да, пара зайчишек играла на дороге, как будто по ней никто не ездил. Дальше вниз, к Кленне, речонке, вязнущей в болотах. Спустились — ни дороги, ни моста… Стали подкладывать ветки под колеса машины — вязнет. Издалека увидели странные фигуры. Они бесшумно как бы летели низко над землей. Выяснилось — это велосипедисты. Они ехали с вечеринки в Михайловке — деревни уже в полутора верстах от Сигеевки. Но как одолеть Кленну? Узнаем, что никто давно тут не ездил, надо возвращаться в Душатин и оттуда направляться на Гудовку, из Гудовки на Михайловку и оттуда уже на Сигеевку. Что ж, кое-как выбрались из топкой колеи — и назад. Здесь нам пришлось проделать головоломный трюк. В темноте, не увидев объезда, мы поперлись на мост через какой-то высохший ручей. Боже, что это был за мост! Дыра на дыре. Как мы перебрались — знает один Всевышний, который, как известно, иногда покровительственно относится к дуракам и наивным людям!

И вот после двадцати шести часов путешествия из Москвы, в два часа ночи мы въезжаем в Сигеевку. Нас встречают! Оказывается, наша тетушка Анна Андреевна специально приехала из Навли, чтобы все как следует обустроить.

Поскольку легковая машина в деревне была еще в диковину, все собравшиеся особенно отмечали: свет виден, а шума мотора нет. Машина будто кралась в темноте.

Были здесь еще одна наша тетушка Елена Андреевна, сестра Анны Андреевны, кто-то из родственников, соседей. Увы, Александры Федотовны среди них не было. Она уже ушла от нас туда, откуда не возвращаются…

Знакомая, родная усадьба! Она воплощена мной на картине, написанной маслом, которая висит у нас в квартире, вместе с другой — изображением нашего дедовского дома.

Мы легли спать, а назавтра у нас был пир, если так можно выразиться. Стараниями Анны Андреевны было сделано все, что можно, вплоть до неожиданного появления нашей сватьи, почтенной особы в летах, которая в силу какого-то недоразумения была в «фамильной вражде» с нашими родственниками. И вот наш приезд все спутал, все нарушил, и вся вражда закончилась к всеобщему удовлетворению.