Чертова кукла

Много чего не знает Машка. А все же чует, что если б даже совсем сгинул ее Илюшенька, все-таки он "в подлецах не был", просто себе судьба вышла тут этакая горькая.

Глава двадцать восьмая КАЮК

Девять часов.

Литта заспалась после вчерашнего катанья. Устала, да и ночью все думала, думала… Странные у нее какие-то мысли.

В маленькой белой спальне темновато, хотя шторы белые. Должно быть, не солнечный день сегодня.

— Барышня, барышня!

Литта открыла глаза. У постели, — тихонько, словно ящерица, вползшая в комнату, Гликерия. Стоит, шепчет, белая наколка на боку.

— Что, поздно? Отчего ты меня не разбудила? Да что с тобой?

— Барышня, милая! Беда у нас! Давно хотела будить, не смела.

Литта вскочила с постели, в длинной ночной рубашке, босыми ногами прямо на пол.

— Ох, да что? Да что такое?

— Беда. Заарестовали его. Увезли. Барина.

— Папу?

— Что вы, барышня. Господь с вами… Молодого барина. Солнышко наше красное, Юрия Николаевича.

Гликерия тряслась, шептала и плакала. "Вот оно!" — подумала Литта, а сама не знала, что "оно" и почему "вот".

— Гликерия, толком скажи. Да разве он здесь ночевал?

— Не здесь, не здесь! С Васильевского, с той квартиры увезли. Ночью. Там покончили, да сюда, в его же кабинет. В бумагах, в книгах роются.

— Как роются? Здесь?

— С восьмого часу здесь. В передней солдат. Сряду к их превосходительству, с бумагой, что, значит, приказано обыскать у Юрия Николаевича в кабинете.

— Что ж папа?

— Да что ж, они только ручкой махнули. Ведь ничего не поделаешь. Ихнюю половину не тронули, на один-единственный кабинет Юрия Николаевича приказ, где они жительство имели. Человек их шесть народу. Господи, батюшка! Беда-то, беда!

— А почем ты знаешь, что арестовали?

— Уж знаю. Слышала. Барышня-голубушка, что ж это будет?

Литта, дрожа, хваталась то за чулки, то за рубашку, и все у нее падало из рук.

— А бабушка что?

— Не звонили еще их сиятельство. Не смеет никто доложить. В доме этакая вещь! Двое их, никак, в прихожей, у двери, сидят. Опрашивают. В девятом часу пришел тут с парадного из мебельного магазина главный, счета их сиятельству доставил. Так сейчас по телефону удостоверяются, точно ли он из магазина и к кому, не к Юрию ли Николаевичу.

— Гликерия, — сказала Литта спокойно, но побледнела так, что даже голые ножки у нее побелели. — Сегодня какой день? Вторник?

— Вторник. Барышня милая, да извольте вы одеваться. Уж десятый час.

— Десятый час?

Темный холод так и обливал Литту. Еще не разобралась, еще не поняла, как должно, этой новой своей мысли, а мысль уже ее придавила и заледенила.

Сидят у двери Юрьевой комнаты. В передней. Удостоверяются по телефону. Десятый час. Вторник. Последний вторник.

Через полчаса придет Михаил. Придет ли? Все равно, может прийти. Придет, придет. А прийти ему нельзя.

Вот это одно: придет, а нельзя приходить, — это одно высеклось у Литты в душе глубокими буквами, и ничего другого не было.

Гликерия молча смотрела на барышню: пяти минут не прошло, Литта была одета. Скоро, но без всякой суетливости, она вынула из шкафа старенькое короткое платьице, расплела и по-прежнему, по-детски, распустила бледные, пышные волосы. Еще словами не сказала себе, что будет делать, и уже делала.

— Гликерия, слушай. Ты пойдешь со мной. Дай мне круглую черную шляпку, что с резинкой.

Гликерия так и присела.

— Барышня, да что вы? Да куда это вы пойдете? Никуда нельзя идти. Как я смею, барышня, милая?

— Ты пойдешь со мной, — повторила Литта. — Ты провожаешь меня на урок музыки. Учительница заболела, не выходит, я иду к ней сама. Поняла?

— Господи помилуй, да какая учительница? Сроду я вас к ней не провожала. Не осмелюсь я, барышня…

Литта стиснула зубы и схватила Гликерию за руку.

— Не пойдешь? Не скажешь? Нет учительницы? Ну так помни: Юрию худо будет. Худо, если не пойдешь. Я знаю, что делаю.

Ошеломленная Гликерия совсем подсеклась. Только рот раскрывала и закрывала. Но Литта уже не заботилась о ней: пойдет.

Скользнув в сумрачную, пустую залу, Литта схватила старую папку с какими-то старыми нотами и с золотыми буквами "music", поправила детскую шляпу на кудрявых волосах и пошла в коридор.

Там металась Гликерия, уже в легком платке на плечах.

— Барышня, дождика не было бы… В одном платьице.

Литта молчала, шла к передней.

— Барышня, может, по черному ходу…

Отчего, в самом деле, не по черному ходу? Нет, Литта не хочет. Там еще остановит домашняя стража, там удивятся, узнает графиня… И даже не это, а просто кажется, что лучше не по черному ходу.

Была нерешительная остановка в большой полутемной передней. Нерешительно спрашивали, сомневаясь, нужно ли спрашивать, шептала что-то Гликерия. Литта сама кому-то протянула было папку с нотами, ее вежливо не взяли.

И вот барышня с горничной уже на лестнице.

"Господи, Господи! Куда же идти? Направо или налево? Господи, дай угадать, куда идти, чтобы встретить!"

Ей подумалось, что если они разойдутся, если он придет с другой стороны, и поднимется, и станет спрашивать барышню, и начнут ее искать, а о нем справляться по телефону, то выйдет еще хуже; наверно, выйдет совсем, совсем худо. А если б не бежать навстречу, ведь, может, и обошлось бы. Или нет?

"Господи, Господи! Направо или налево?" В последний раз она случайно видела с балкона, как он подходил: подходил справа. Не послать ли Гликерию в одну сторону, а самой идти в другую? Нет, нельзя, невозможно. Гликерия ничего не поймет, его пропустит, а Литту потеряет.

Ноги у Литты ослабели, стали как ватные. Терпко в душе от страха.

"Господи, Господи! Тогда он справа, пойду налево. Господи, помоги!"

Пошла налево, слабыми ватными ногами.

Гликерия плелась за ней. День мутный, белый. Ветер порывами взметывал булыжную пыль и кидал в глаза. Грохотали пустые ломовики. Болтались мужичьи ноги, свешенные с телег. На тротуарах пустовато. Дальше, дальше… До которых же пор идти по Фонтанке? А если он из переулка?