Чертовар

— Дорогие хозяева, дорогие гости, да будет мне позволено произнести этот краткий, но, полагаю… — Федор Кузьмич неожиданно фыркнул, сдерживая смех, но Богдан понял, что никакого издевательства тут нет, а есть некая неизвестная ему скрытая цитата, — исторический тост. Сегодня наша империя обрела законченность. Император Павел Федорович и императрица Антонина Евграфовна, как и цесаревич Павел Павлович, возглавляют отныне Россию и все сопричастные земли, и нет такой силы, которая могла бы приостановить поступательное движение нашей отчизны к доселе еще невиданным вершинам сияющей в веках славы. Взгляните, друзья мои, на экран.

Все головы, кроме, возможно, авиаконструкторской, как по команде повернулись к телевизионной стене. Поскольку фигуры на ней были чуть не вдвое больше натурального размера, то ошибиться было невозможно — кого именно предлагает увидеть на экране тамада. Оператор крупным планом показывал молодого человека в парадной, но никак не военной форме, в которой опытный глаз мог легко распознать мундир древнего потомственного московского дворянства. У человека было выразительное южное лицо и довольно длинный нос, в толпе гостей он стоял неподвижно, отличаясь от всех подчеркнуто скучающим видом, словно все это видел в сотый раз — чего быть никак не могло — или же, что уж совсем невероятно, просто знал наперед: что будет здесь через минуту, через год, через сто лет. От правого крыла стола долетел возглас, нечто вроде «Ах»: чертовар заметил, что издал этот возглас киммериец Веденей Иммер. Что верно, то верно, именно Веденей лучше всех из числа присутствующих знал, каково выражение лица того, кто видит будущее, лицо предиктора.

— Запомните лицо этого человека, — продолжал Федор Кузьмич, — быть может, единственный раз вы видите его, в газетах нет его фотографий, на телевидение — калачом не заманишь… Ну да неважно. Запомните! Перед вами — гарант спокойствия нашей страны, днем в прямой трансляции нам уже довелось его видеть, сегодня повторов больше не будет, а позже, опасаюсь я, изображение его исчезнет с экрана даже у тех, кто ведет сейчас видеозапись. Светлейший граф Гораций Аракелян! Сейчас мы, безусловно, пьем здоровье императорской семьи, но сразу же следом предлагаю выпить и здоровье графа Горация! Ибо без него… век нам с вами здоровья не видать! — неожиданно пониженным, каким-то лагерным тоном закончил Федор Кузьмич, опрокинул в горло рюмку с прозрачным напитком, и в ту же секунду отправил следом за ней рюмку «Коронации». Богдан только головой мотнул: чтоб спирт-ректификат, который он безошибочно распознал в первом напитке, заливать Козьмодемьяновым продуктом? Это ж какое здоровье иметь надо!

У самого Богдана вышло наоборот: не желая обидеть почетного гостя, он опрокинул рюмку «Коронации», а следом — ловко поданную рюмку… еще неизвестно чего, что поднесла жена. Эффект получился потрясающий: вкус первого напитка был начисто заглушен двадцатиградусной «Рябиной на коньяке». Богдан обозрел стол. Нет, все эти кулебяки, салаты оливье, копчености с моченостями, утиные окорочка, все эти пять сортов икры при девяти сортах блинов — это было не для Богдана. Однако алкоголь начинал оказывать действие. «Так и надраться недолго…» — подумал Богдан и, как Советский Союз на Финляндию, напал на лобио.

Утолив первый голод, Богдан сообразил, что по крайней мере еще одного супер-почетного гостя как-то к месту не определил; он стал оглядываться. Гость, оказывается, запоздал: именно сейчас, приподняв своего бога, царя и кумира над инвалидным креслом, в зал проталкивался Хосе Дворецкий. Кавель Журавлев, видимо, был нынче совсем плох, если прибег к такому средству передвижения, — но праздник по случаю коронации все же присутствием решил почтить: через обер-маркитантку глава орды давно считал Богдана своим вполне полноценным родственником.

Богдан хотел встать и провозгласить тост за опоздавшего — но опоздал. Журавлев тяжело поднял руку и сделал запрещающий жест.

— За меня, пожалуйста… сегодня не пейте. Сегодня… другой праздник. Я… с краю тут побуду, да и вообще… ваше здоровье, Богдан Арнольдович!

В руке Кавеля-Навигатора появилась рюмка, доли секунды она пребывала пустой, затем Хосе Дворецкий наполнил ее чернильного цвета жидкостью. «Журавлиный бальзам», — подумал чертовар. Что это за напиток — все недосуг было выяснить, но как-то раз теща его этим зельем угостила — не сказать, что Козьмодемьянова «Коронация» была намного крепче. Богдан тоже сделал в воздухе жест «за здоровье», наскоро выпил очередную рюмку рябиновой радости, а потом тихонько понюхал карманчик, пришитый на рукаве своего же пиджака: там лежала и благоуханно пованивала на ползала пробирка с фракцией АСТ-2, протрезвляющей даже после тройной летальной дозы самого дурного древесного спирта.

На экране тем временем появился новый персонаж, Богдану незнакомый. Он стоял на ступенях Красного Крыльца в Кремле и потрясал кулаком над головой. Звук был отключен, дабы не опошлять торжественное событие звоном посуды и чавканьем, но Богдан хорошо читал по губам, к тому же в нижней части экрана шли титры на четырех языках, на двух кириллицей — на русском и английском, на одном латиницей — на испанском, а четвертую строку квалифицировать было трудно, ибо буквы на ней шли греческие, да вот поди знай — древнегреческий это язык или же новогреческий, если ты ни в том наречии, ни в другом — ни в зуб ногой?

«Мировой деспотизм… Вставай, вставай… Мы не позволим тоталитарно-демократическим режимам…» — разобрал Богдан по губам выступающего. Был это крупный, моложавый мужчина лишь вершка на два-три не дотягивавший до полной сажени. На подбородке у него виделся ясный шрам. «Безбородко?..» — не сильно грамотно заподозрил Богдан, и перевел взгляд на титры. «Андрей Козельцев, князь Курский» — по крайней мере на трех языках прочитывалось совершенно ясно. Про этого верзилу, скромно обошедшегося при дворе единственным титулом, Богдан знал только то, что молва давно прочит его в канцлеры. Но поскольку давнопрочит, а он все не канцлер — то едва ли бывать ему таковым. Из своих источников Богдан слыхал, что Козельцев заведует у царя чем-то вроде идеологии. «Ну и флаг ему в руки» — равнодушно подумал Богдан, опустил глаза и снова напал на лобио, размышляя — не пора ли уже переходить к сациви. И то и другое Шейла принципиально готовила только по праздникам. Классно готовила, надо сказать.

Тосты звучали почти непрерывно: академик Гаспар Шерош вздымал рюмку «Ахтамара» за божественное искусство арясинских кружевниц, экс-овощмейстер Равиль Курултаев, наплевав на исламские запреты, целовал кончики собственных пальцев и, прежде чем сглотнуть фужер того же коньяка, дополнял тост академика пожеланием вечного здоровья и красоты самим кружевницам; обер-маркитантка Матрона Дегтябристовна поднимала граненый стакан за женское равноправие, «не боюсь сказать — полноправие» — продолжала она тост и пила быстрей, чем ее успевали спросить, чем эти две вещи различаются; селекционер Кондратий Харонович пил «за достигнутые успехи»; Веденей Иммер, не выходя из правил своей от рождения полученной профессии, пил за «благополучные предвестия»; братья-гипофеты, еще далеко не надравшиеся, были озабочены изучением неведомого для них блюда «сациви», ну никак не понимая — из чего это приготовлено, да и можно ли это есть вообще… Богдан уже не знал, за что пьет, но со всем был согласен и только яростно вгрызался именно в гору куриного сациви. На экране беззвучного грохотали колокола Ивана Великого.

Внезапно все изменилось. Фаянсовая миска, все еще до половины полная шедевром грузинской кулинарии в русско-шотландском исполнении Шейлы Тертычной, подпрыгнула, словно обезглавленная индейка, и бросилась в лицо Богдану. Загрохотала и прочая посуда, женский визг умелиц-рукоприкладниц Пинаевой и Трегуб, лязг инвалидного кресла Кавеля Журавлева, татарский вопль Курултаева и густой русский мат — все это обрушилось на пирующих монархистов в одно мгновение. Но так же и кончилось: все, кроме визга рукоприкладниц. Богдан, прекрасно понявший, что к чему, даже не попытался отереть соус с лица, но уже орал на весь зал:

— Спа-а-куха! Всем сидеть спокойно, возможен второй удар! Всем сидеть по местам! Ничего не случилось, возможен второй удар! Ничего не будет, возможен второй удар!..

Удар не замедлил, но очень слабый, и не такой, как первый, похожий на землетрясение, а просто удар в дверь. Никто и не подумал ее открывать, но пришедший сам себя мог обслужить. Дверь отворилась; на пороге, сверкая всеми своими лакированными поверхностями стоял кабинетный рояль Марк Бехштейн. К ужасу тех, кто видел его впервые, и к радости всех прочих, Марк прошагал в центр зала, поднял крышку — и со всех двухсот тридцати струн грянул «Прощание славянки», государственный гимн Российской Империи. Богдан протер пальцами глаза, подумал — и пальцы облизал. Что-то сильный сегодня удар… Но и праздник большой.