Чертово колесо

Скоро он сидел за столиком кафе с пожилым русским переводчиком, который, нацепив совиные роговые очки и открыв каталог, начал вслух переводить текст под фотографией «Тифлисской уники». Оказалось, что среди самых редких марок, вроде «Британской Гвианы», «Голубого Маврикия» или «Перевернутого лебедя», эта марка занимает особое место. История такова.

С середины XIX века резко увеличилась корреспонденция, проходящая через Тифлисскую почтовую контору. Тифлис того времени — центр Закавказья. Здесь — резиденция наместника, пересекаются торговые и военные пути. Шла очередная Кавказская война. Через город перебрасывали войска, ехали офицеры, купцы, чиновники. Поток документов и переписки оказался так велик, что, по приказу князя Барятинского, впервые в империи ввели шестикопеечные почтовые марки (тогда они еще назывались бумажными штемпельными печатями). Но не было времени для подготовки: гравер наскоро изготовил клише, с которых в типографии отпечатали блеклые, почти бесцветные марки («Краску, как принято, разворовали» — от себя добавил желчный переводчик с лошадиным лицом). Вскоре эти марки были упразднены и заменены на другие. Короткое обращение и малый тираж сделали «Тифлисскую унику» одной из самых редких в мире. Сейчас известны всего несколько таких марок: две — в Швейцарии, у коллекционера Микульского, а где другие — неизвестно…

А Нугзар, слушая переводчика, воочию представлял себе все, о чем тот говорил. Стройные офицеры и дамы в пышных платьях гуляют по Головинскому проспекту, как его называла бабушка. На балконах бородатые мужчины в черкесках играют в нарды, фрачное чиновничество пьет шампанское и судачит о всякой всячине. Солдаты маршируют в сторону Ортачала. Неизвестный распиздяй-гравер, обжигаясь горячим хачапури, косо и криво царапает на листе рахитичную двухголовую птичку. Ему лень дописывать слова — и так сойдет!.. Потом типографщики, тайком поменяв краску на вино и шашлыки, шлепают разведенной чернильной бурдой неказистые марки поносного цвета… «Спасибо вам, дорогие, за родную лень и разгильдяйство!» — мысленно поблагодарил Нугзар неизвестного пьяницу-гравера и типографских воришек.

Потом расплатился с переводчиком, купил сувенирную лупу и ночью в «Кабуле» долго сравнивал свою марку с каталогом, все более убеждаясь, что сходство неоспоримо, а это значит, что в его жизни скоро наступят большие перемены.

Он ходил по номеру большими шагами, прихлебывая виски и вслух разговаривая сам с собой, не в силах сдержать чувств, что редко с ним происходило. Ощущение было, как в день выхода на свободу. Важное и неважное мешалось в голове, а на задворках маячили какие-то белые облака, голубая вода моря, счастливый смех, английские побасенки вместе с запахом свежепоглаженного белья и натертого мастикой паркета отчего дома… И это тоже была ломка — но не болезненно-уродливая и хваткая, а радостно-счастливая и безмятежная.

Однако ночью ему приснился неприятный сон: его выгоняют из какой-то квартиры, где ему очень хорошо, а он — голый!.. Стоит на лестничной площадке в растерянности и смуте. Ему мало лет, он мальчик, но знает, что это верх неприличия, так уже случалось в детском саду, когда у него летом лопнули сзади трусики и он, пунцовый, просидел целый день, не вставая, в углу, а пришедшую мать упрямо заставил пойти домой и принести другие штанишки, хотя она и говорила, что ничего не заметно и прорезь не видна…

43

Кока, Художник и рыжий Тугуши уже четвертый час сидели в садике напротив стадиона «Динамо». Без сигарет и денег, голодные и злые, они угрюмо всматривались в сумерки, почти потеряв надежду дождаться Борзика, которому отдали последний полтинник на кокнар. Борзик каждый божий день ездил в какое-то азербайджанское село, к черту на рога, откуда возвращался опухший и разомлевший от кайфа. Да, он-то в кайфе, а ты жди его часами, пока он там не шваркнется пару раз по полной программе!..

И всякой пакости ожидать можно: примчится в панике, расскажет сказку, что менты остановили на Красном мосту и пришлось высыпать кокнар в кусты, или как опера погнались за ним и он выбросил опиуху в окно — и все, возразить нечего!.. И синяков сам себе понаставит! И рубаху порвет до пупа! А надо будет — и ножом себя кольнет в ягодицу для пущей убедительности, если игра стоит свеч. В общем, из молодых да ранних. Конечно, в таких делах все зависит от того, кто и кому все это втирает. Вряд ли Борзик пойдет на конфликт из-за паршивого полтинника, но, тем не менее, чувствовали себя друзья весьма беспокойно.

Смеркалось. На круглые кусты была наброшена паутина теней и тусклых бликов. Кусты иногда ожесточенно перешептывались и шуршали. Казалось, что вот сейчас из любого куста вынырнет Борзик. Но его нет и нет.

Кока, устав ругать советское варварство, обреченно вставал со скамейки, прогуливался до кустов, сплевывал на них и тащился обратно, ежась и ноя в голос. Он с детства был нытиком и плаксой: «Мне плохо! Я болен!» Но за это, как ни странно, его любили девочки. Может, тогда установилась мода на «больных», болезненно-мечтательных типов?.. Или просто в девочках говорил женский инстинкт — больного утешить, приголубить?.. В любом случае, Кока всегда сидел с девочками, на переменах тоже далеко от них не отходил, а они опекали и защищали его от «здоровых» мальчишек.

Художник смотрел в песок. Тугуши, небритый и потный, в драной майке и мятых брюках, ковырял в носу и каждые пять минут спрашивал, который час. Художник молча отмахивался. Тугуши замолкал, потом вновь лез к часам или принимался вспоминать, как раньше было хорошо сидеть в мастерской у Художника и ждать от Рублевки кайфа. Потом Сатана и Нугзар зверски кинули этого безобидного и исполнительного барыгу, сломав нос и пару ребер, и хорошие времена прошли — теперь приходится по садикам и подворотням дожидаться своего куска.

— Кто это — Сатана? — кисло поинтересовался Кока. Он уже несколько раз слышал от них кличку, но не помнил, о ком идет речь.

— Бандит. Разбойник. Абрек! Да ты его знаешь! Помнишь, мы однажды, давным-давно, ширялись на чердаке в Доме чая? — напомнил Художник. — Он тогда явился и забрал почти все лекарство.

Кока ясно вспомнил квадратного зверюгу с клоком волос, торчащих рогом на лбу. Парень ударом ноги распахнул дверцу чердака, вразвалку подошел к ящику, молча и бесцеремонно перелил себе в пробирку почти весь раствор, причем так распахнул куртку, чтобы все хорошо видели рукоять револьвера. И никто не пикнул, хотя их было четверо. Потом, когда он ушел, они чуть не передрались за остаток, который в итоге разыграли на спичках и в суете пустили Коке мимо вены под кожу. На месте укола возник громадный синяк, а потом нарыв.

— Если человека называют бандитом и разбойником, то другие заранее боятся его. А я его не боюсь, — сообщил Художник. — Он мне лишнего слова никогда не сказал…

Кока скептически посмотрел на него, а Тугуши фыркнул:

— А на хер ты ему нужен?

— Может, это он тогда в твою мастерскую залез и все твои картины пожег и порезал? — напомнил Тугуши.

— Может быть, — скорбно покачал заросшей головой Художник. — Никто ведь не видел. На «нет» и суда нет!

Помолчали.

— Где же Борзик? Куда он запропастился? — в тысячный раз спрашивал у пустоты Тугуши.

Художник пробормотал что-то, а Кока про себя усмехнулся: «Где, где…» Когда кто-то отправляется за кайфом, он может очутиться где угодно — прятаться под забором или стоять в телефонной будке, играть в шахматы или есть пирожки в сомнительном кафе. Или писать объяснительную в милиции неизвестного села. Или клянчить в аптеке пузырь. Ловить машину на обочине шоссе. Драться или лежать избитым (а то и убитым) на бахче. Или лопать арбуз на той же бахче. Искать цыгана в поле, бабая в хлопке, бая в бане, ведьму в лесу, иголку в стогу или шприц в сортире — в общем, везде и всюду.