Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современника

Само собой разумеется, что Стахович разделял мнение кн. Оболенского по вопросу о том, что все живое и дельное в России сосредоточено в земских учреждениях, правительственный же аппарат состоит из бюрократов, мертвящих всякое дело, которым ведает или к которому прикоснется. Разница между Стаховичем и Оболенским состояла в том, что Оболенский, клеймя и презирая русскую бюрократию, всемерно, однако, стремился войти в ее состав и занимать в ней высшие должности. Стахович этого вовсе не добивался. Так, когда он явился главным посредником между Витте и теми общественными деятелями, которых последний хотел в 1905 г. включить в свой кабинет, сам он определенно и с места заявил, что никакого министерского портфеля принимать не желает. Объяснялось такое отсутствие честолюбия у Стаховича его преобладающим свойством, а именно нежеланием в чем-либо себя стеснять, а тем более чем-либо серьезно заняться. Природная лень еще в Училище правоведения привела к тому, что, несмотря на свои природные способности, он кончил его последним из всего курса; желание невозбранно пользоваться всеми прелестями свободной холостой жизни богатого человека никогда не покидало Стаховича. Честолюбие у него, несомненно, было, но преобладала над ним распущенность богемы, а посему он ограничивался стремлением к занятию таких положений, которые при внешнем почете ни в чем бы не стесняли его в удовлетворении своих, несколько цыганских, наклонностей и в пользовании всеми благами жизни.

Правда, впоследствии, после революции, он принял назначение на должность финляндского генерал-губернатора, но это объясняется, вероятно, тем, что он отнюдь не имел в виду управлять Финляндией, а лишь явиться живой связью между империей и Великим княжеством, предоставив управление этим краем в полной мере местным деятелям.

Он, как большинство самого Временного правительства, полагал, что достаточно для сохранения связи Финляндии с Россией проявить широкую благожелательность по отношению к местным общественным силам. Дилетантизм, которым отличался почти весь состав Временного правительства, был основной чертой Стаховича, лишенного к тому же государственного понимания и даже смысла. Это отсутствие государственности, которым отличались многие представители нашей либеральной земщины, было типичной особенностью обоих вдохновителей Витте в эпоху его борьбы с Плеве и далее, вплоть до его пребывания в течение нескольких месяцев русским премьером, но из двух кн. Оболенский был, несомненно, легкомысленнее и самонадеяннее Стаховича. Типичные продукты эпохи, они олицетворяли в его двух разновидностях мягкотелый русский земский либерализм, сплетенный из отсутствия глубоких познаний, поверхностного ума и туманных чаяний космополитического уклона. Сколько-нибудь определенной политической программы по самым основным вопросам народной жизни у них не было, да и не были они в состоянии ее выработать, но дух критики в них был сильно развит, причем он нередко или, вернее, обыкновенно превращался в простой persiflage^[302].

Возвращусь к борьбе Витте за сохранение за собой господствующей роли при разрешении крестьянского вопроса.

Отослав на разрешение местных комитетов программу, составленную в сельскохозяйственном совещании, он временно лишился возможности использовать это совещание для проведения своих взглядов. Между тем до сведения Витте доходило, что работы по пересмотру узаконений о крестьянах производятся в Министерстве внутренних дел с лихорадочной спешностью, и у него возникает опасение, как бы Плеве не опередил его в этом вопросе. Тогда он прибегает к новому средству, а именно — учреждает при Крестьянском поземельном банке межведомственное совещание по вопросу о той общей политике, которую должен проводить этот банк при продаже крестьянам как приобретаемых за счет особых ассигнуемых ему на это ежегодно сумм, так и передаваемых ему Дворянским банком оставшихся у него на руках земельных имуществ. Председателем этого совещания он назначил того же кн. А.Д.Оболенского, полагая, что он сумеет провести там свои общие взгляды по крестьянскому вопросу. Расчет был, на первый взгляд, правильным. Установить политику Крестьянского банка без предварительного или, по крайней мере, попутного разрешения коренных основных вопросов крестьянского быта, очевидно, не было возможности. Между тем принятые в межведомственном совещании решения этого вопроса приобретали сразу значительно большее значение, нежели какие-то предположения, выработанные исключительно в недрах одного ведомства.

Плеве, разумеется, сразу понял, к чему клонится затея Витте. Возражать против образования упомянутого совещания, имеющего формально в виду лишь определение деятельности учреждения, подведомственного министру финансов, Плеве, однако, не имел возможности. Вынужденный ввиду этого ограничиться зорким наблюдением за деятельностью этого совещания, он назначил в него представителем Министерства внутренних дел состоявшего при нем А.П.Струкова, бывшего екатеринославского губернского предводителя дворянства, известного своими весьма консервативными взглядами, начальника утвержденной по мысли Сипягина в составе министерства канцелярии по дворянским делам — Н.Л.Мордвинова (бывшего управляющего Ставропольской казенной палатой, которого Плеве почитал за знатока в крестьянском вопросе), директора департамента полиции Лопухина, пользовавшегося в то время исключительным доверием Плеве, и автора этих строк. При этом Плеве счел даже нужным собрать этих лиц у себя для совместного обсуждения той линии поведения, которой они должны держаться в этом совещании. Однако, так как никакой программы деятельности этого совещания не существовало, то ясно, что определить заранее, чего должны держаться представители Министерства внутренних дел, не было возможности, а потому все ограничилось указанием Плеве, чтобы выбранные им лица держали его в курсе занятий совещания и ни к каким принципиальным решениям не присоединялись без предварительного получения его на то согласия.

Со своей стороны и Витте мобилизовал на это совещание особенно ценимых им сотрудников, а именно директора департамента государственного казначейства И.П.Шилова, директора департамента окладных сборов Н.Н.Кутлера и правителя канцелярии министерства А.И.Путилова, бывшего, впрочем, вообще непременным представителем Министерства финансов во всех межведомственных совещаниях. Эти три Аякса, из которых два первых были впоследствии и министрами: Шипов — финансов, а Кутлер — земледелия, в кабинете Витте выступали всегда общим дружным фронтом, хотя Шипов был сторонником общины, а Путилов — личного землевладения, и, разумеется, голосовали как один. Наибольшее участие в прениях принимал Кутлер, который, по-видимому, являлся наиболее точным выразителем взглядов самого Витте. Общий тон всех троих был неизменно либеральным, а в вопросах, касающихся крестьянства, они определенно отстаивали взгляды, господствовавшие в передовых земских кругах.

Опасения Плеве были, однако, совершенно напрасны, равно как и возлагаемые Витте на совещание надежды были тщетны. Под председательством кн. А.Д.Оболенского никакое совещание ни к каким сколько-нибудь конкретным решениям прийти вообще не могло.

На чем, собственно, сосредоточивались те горячие споры, которые происходили в совещании, я сейчас не припомню, знаю лишь, что вопроса о единоличном и общинном землепользовании не касались вовсе, причем вообще все суждения отличались необыкновенной расплывчатостью. Зависело это главным образом от того, что у самого Оболенского никаких сколько-нибудь точных предположений и взглядов по крестьянскому вопросу не было. Он хотел что-то изменить, что-то исправить, по-видимому, насколько можно было понять из его туманных речей, стоял за распространение на крестьян общих гражданских законов, но так как вопросы эти на совещании поставлены не были, то прямо этого и не высказывал. Определеннее был Кутлер. Стрелы свои он направлял преимущественно против правительственной опеки над крестьянами, и в частности против деятельности земских начальников. Речь Кутлера была всегда логичная и как будто убежденная. По крайней мере, всегда говорил он тоном хотя неизменно спокойным, но твердым и проявлял наименьшую уступчивость. В общем, повторяю, совещание кн. Оболенского представляло какую-то странную мешанину самых разнообразных вопросов, нередко подвергавшихся одновременному обсуждению, по которым, однако, не только не приходили к какому-либо определенному решению, но и разрешать которые вообще не предполагалось. Приглашались в это совещание различные специалисты. Так, участвовал в нескольких заседаниях Лохтин, автор весьма известных исследований в области сельского хозяйства, причем, однако, его книга^[303] была гораздо толковее и умнее, нежели произнесенные им в совещании пространные речи. Проник в это совещание и небезызвестный в то время Н.А.Павлов, носивший прозвище «Дворянин», так как он сопровождал свою подпись на печатаемых им журнальных статьях этим званием. Весьма неглупый, а в особенности талантливый, Павлов не был серьезным мыслителем, но зато, несомненно, обладал свойствами художника и писателя. Написанная им книга, заглавие которой не припомню, рисующая наш сельский быт и условия, в которых находилось наше сельское хозяйство, изобиловала картинами сельской жизни, изображенными с художественной правдой^[304]. Однако дальше изображения более или менее внешней стороны русской действительности он не пошел, что все же не мешало ему сочинять различные проекты, столь же необъятные по замыслу, сколь мало соображенные в порядке их реального осуществления. Отличительным свойством Н.А.Павлова было необузданное честолюбие и страсть красоваться в любом виде на жизненной, преимущественно политической, сцене. Если не непосредственно за славой, то за известностью, хотя бы несколько скандального характера, он гонялся всеми средствами, чем, между прочим, и объяснялось его крикливое присоединение к своей подписи звания дворянина. Не обладая ни терпением, ни усидчивостью, он хотел вырвать у жизни все сразу и потому стремился сделать служебную карьеру не обыкновенным путем посредством более или менее медленного восхождения по иерархической лестнице, а одним скачком. Состоял он чиновником по особым поручениям при министре внутренних дел, но без содержания, а потому фактически никаким делом занят не был, выступать же предпочитал, где только мог, под флагом общественного деятеля и публициста. При этом составленными им довольно пространными записками по различным вопросам он забрасывал всех министров и вообще влиятельных лиц. Занятию этому предался он с особым рвением, когда Манифестом 18 февраля 1905 г. было предоставлено всем обывателям так называемое право подачи петиций непосредственно государю. Канцелярия Комитета министров, куда поступали эти петиции, была вообще ими завалена, но среди подававших их не было ни одного, который бы представлял такое количество отдельных записок, касающихся самых разнообразных вопросов, как Павлов. Мотив был, очевидно, все тот же — сразу, на гребне составленного им проекта, достигнуть до «степеней известных». В то время, насколько помнится, он интересовался преимущественно вопросом пере — селения крестьян на восток, причем предлагал некоторые, не лишенные живой оригинальной мысли планы устройства переселенцев на новых местах. Именно благодаря записке, касающейся этого вопроса, проник он в совещание кн. Оболенского, но здесь, когда вопрос пошел о способах реального осуществления его сырых и притом довольно хаотически изложенных мыслей, не сумел ни защитить их, ни, тем более, развить. Попытка его присоединиться через Плеве к работе по пересмотру узаконений о крестьянах тоже не увенчалась успехом, хотя он и был в числе тех лиц, на которых Плеве мне указал как на возможных сотрудников в этом деле. Познакомившись с его записками и поговорив с ним лично, я пришел к убеждению, что он принадлежит к числу тех широких фантазеров, участие которых в каком-либо определенном практическом деле лишь сбивает эту работу с правильных рельсов и в конце концов задерживает ее исполнение, но ничего серьезного в нее не вносит, и потому от его сотрудничества я отказался. Павлов не преминул приписать это моей боязни его талантов и знаний и даже произвел меня в своего личного врага. Этой чести я ему, однако, никогда не оказывал, а просто почитал его за интересного собеседника, но за рабочую силу признать не мог.

Как бы то ни было, совещание, учрежденное Витте под председательством Оболенского, ни к чему определенному не пришло за полной невозможностью согласовать тот хаос разнообразных мыслей и предположений, которые были в нем высказаны, в сколько-нибудь приемлемые для членов совещания заключения. Представители Министерства внутренних дел за исключением меня перестали его посещать. Лопухин, насколько помнится, участвовал лишь в первом заседании, а Струков и Мордвинов если иногда и присутствовали, то лишь в качестве молчаливых свидетелей происходящего. Фактически, таким образом, в прениях участвовали Кутлер со стороны Министерства финансов и я со стороны Министерства внутренних дел. Можно, однако, спросить, почему я, в общем разделявший взгляды, проводимые не столько Оболенским (за невозможностью выяснить, в чем они, собственно, состояли), а Кутлером, тем не менее вел с ним по их поводу оживленную словесную перестрелку? Причин было несколько, причем не скрою, что едва ли не основной было нежелание выпустить из своих рук дело, которому я посвятил уже много труда и которое надеялся лично довести до благополучного конца. Словом, нет сомнения, что тут было затронуто и ведомственное, и личное самолюбие. Оправдывал же я мысленно свой образ действий тем, что вообще считал невозможным осуществить какие-либо серьезные реформы в крестьянском деле путем, избранным Министерством финансов. Мне казалось, что крестьянский вопрос мог быть разрешен только при общей широкой его постановке, а не путем отдельных мероприятий, принимаемых в порядке управления. Между тем фактически именно лишь к этому в лучшем случае могли свестись заключения совещания кн. Оболенского. К тому же, повторяю, я не верил, что кн. Оболенский мог вообще довести какое-либо дело до реальных результатов. В его руках оно неминуемо должно было кончиться en quene de poisson^[305]. Последнее и произошло, так как даже не удалось составить по нему журнала. Все попытки в этом направлении оказались совершенно тщетными. Журнал был, разумеется, составлен: чего только не были способны составить искусные перья петербургских чиновников, но собрать под ним подписи участников не удалось.

Припоминается, что еще в начале занятий этого совещания Плеве по поводу возбужденных в нем вопросов обратился к Витте с официальным письмом, в котором указывал, что некоторые из этих вопросов не могут быть решены до окончания порученного Министерству внутренних дел общего пересмотра крестьянского законодательства, а посему на участие в их рассмотрении вверенное ему министерство не может согласиться. Как бы то ни было, но намерение Витте овладеть крестьянским делом предположенным им путем не удалось, и дальнейших попыток он, в бытность министром финансов, уже не предпринимал.

Еще большую неудачу испытал Витте в другом вопросе, по которому велась борьба между ним и Плеве, а именно на подчинении фабричной инспекции министру внутренних дел. В этом вопросе Плеве действовал в согласии с Лопухиным, причем стремления их имели связь с зубатовской политикой.

На фабричную инспекцию департамент полиции косо смотрел едва ли не с самого момента ее учреждения. Он видел в ней организацию, недостаточно благонадежную по своему составу, и притом препятствующую работе охранной полиции.

Казалось бы, что зубатовская политика совпадала с этим направлением, но на деле разница была громадная. Фабричная инспекция наблюдала за исполнением работодателями закона о фабричном труде и отстаивала его обязательность. Зубатов хотел внедрить в сознание рабочих, что закон вообще не имеет значения, а существует правительственная власть, отечески заботящаяся о рабочих, и именно на нее надо возложить все надежды, независимо от того, предвидит ли то или иное положение либо обстоятельство закон или нет. При таких условиях конфликты между чинами охранной полиции и фабричной инспекцией были неизбежны, и ради их прекращения и стремился департамент полиции подчинить эту инспекцию административной власти. Наряду с этим было полное недоверие к личному составу фабричной инспекции, зараженной в массе интеллигентскими взглядами и недостаточно зорко наблюдавшей за пропагандой революционных взглядов среди рабочей массы. Жандармское ведомство было в этом отношении вне подозрений. Таким образом, путем передачи в ведение Министерства внутренних дел фабричной инспекции достигалось, с одной стороны, изменение ее личного состава в сторону ее большей консервативности или, вернее, благонадежности с правительственной точки зрения, а с другой — возможность проведения через ее посредство зубатовской политики.

Правда, в полной мере Плеве в этом вопросе не осуществил своих предположений. Фабричная инспекция осталась в ведении Министерства финансов, но по последовавшему 30 мая 1903 г., на основании всеподданнейшего доклада министров финансов и внутренних дел, Высочайшему повелению все местные чины этой инспекции были подчинены руководству губернаторов в отношении применения закона и изданных в его развитие правил, инструкций и наказов относительно соблюдения на фабриках и заводах благоустройства и порядка. Мало того, само назначение фабричных инспекторов, распределение их по участкам и даже представление к наградам должно было впредь производиться по предварительному сношению с губернатором. Последнему было предоставлено, кроме того, право требовать от фабричных инспекторов представления очередных и срочных докладов, а в известных случаях отменять своей властью распоряжения чинов фабричной инспекции без передачи их на предварительное рассмотрение местных по фабричным и горнозаводским делам присутствий. При этом права окружных фабричных инспекторов были доведены до минимума, а именно ограничены правом ревизий дел, производимых чинами фабричной инспекции, и предварительной разработкой сведений по промышленной статистике.