Чешское фото

Раздорский. Усидишь ли на облучке? Ерзать ведь будешь!

Зудин. Пусть только скажет — милый… запрягай!

Раздорский. Да, новые времена настали. Это раньше помадой или какой-нибудь другой гадостью я сделал счастливыми несколько девичьих поколений. Но повторяю, я был готов к любым расходам. Понял, пришла пора спуститься в народ, найти что-то… простое… грубое…

Зудин. Робкое… неопытное… тихое… застенчивое…

Раздорский. Стал присматриваться к незаметным, робким девушкам, тихим вахтерам, почтальонам. Прошли передо мной, как в анабиозе, застенчивые работницы дошкольных детских учреждений. Нищета. Убожество… Тоска ужасная. Тоска… Смотрят на меня исподлобья, как немые — ждут, чего прикажу. А дома уже, Лева, мне нет никаких сил находиться… Жизнь на исходе, думаешь, а рядом что-то сопит по ночам. К утру иногда у меня даже температура поднималась от ненависти — на балкон выходил остынуть… Короче, сна нет… жизни нет! Кому же я нужен на этом свете? И вот вижу в окне молодую, совсем незаметную Лену — лаборанта. Сидит. Вокруг только белые мыши. Чувствую, что не просто жалею, а уже люблю… Принесешь ей какой-нибудь перстенек, у нее дыхание пропадет, на глазах слезы — зачем ты так со мной. Ничего не берет и все. Ничего не просит. Не поверишь.

Зудин. Ну почему, я могу поверить…

Раздорский. Люблю ее, плачу, когда смотрю… Сашка Ботичелли не прошел бы мимо такого лица… Не поверишь — как бывало в молодости, достал камеру, сделал портрет. Шея… руки. Лева, поверь!

Зудин. Покажи… Ты привез?

Раздорский. Засветил все, как Гоголь… Подожди, расскажу почему.

Зудин. Зачем ты это сделал! Скотина. Ты же гений!

Раздорский. Короче, начал я с ней новую, красивую жизнь. Пошел с ней в библиотеку. Она что-то про мышей листает, а я взял журнал… с полки — «Корея». Красиво… Сидит вождь под вишнями и пишет. А в отдалении стоят крестьяне — любуются на него. Посмотрел я вокруг — тихо… Какие-то полудурки на цыпочках ходят… говорят шепотом. Хорошо мне стало. В общем, затеял развод с женой и умчался с Леной в Париж. Купил Лене квартиру, одежду, запеленал в негу — бросил под ноги столицу Французской республики в лучших традициях русского купечества. И на каком-то ужине, в окружении остатков русской аристократии, она взяла и рассказала о том, как белый мышь получает инфекции. Какие ему страшные болезни вживляют лаборанты. Сказала, никому доцент не доверял надрезы делать — только ей.

Молчание.

Ты бы смог разрезать белого мыша?

Зудин(возбужден). Белого? Я и серого не смог бы.

Раздорский. Мы ведь говорим об идеале! Ты понимаешь меня? Короче, живет она в Париже, а я вот приехал выпивать — в Саратов…

Зудин. В результате, у хлопца на душе — возвращаться к жене или нет?

Раздорский. И это тоже… Все вместе…

Зудин. Извини, что я тебе все время задаю вопросы, просто бешено интересно узнать, как ты жил все это время. Все-таки ближе, чем ты, друга у меня не было и нет. Ну рассказывай-рассказывай. Мыша ты не простил Лене?

Раздорский. Нет.

Зудин. С Леной ты обошелся жестоко. Каково ей одной в чужом городе без любимой работы!

Раздорский. Одной? Живет с каким-то турком…

Зудин. Он не так чувствителен к мышам?

Раздорский. Янычар.

Молчание.

Давно, Левка, я не испытывал простой человеческой радости — выпивать с товарищем и говорить о бабах.

Зудин. Ты многого добился в жизни, Павлик… Ты доволен?

Раздорский. Меня знают… Я кое-кого знаю… Что еще?

Зудин. Ты был знаменитым человеком в Саратове тоже. Тебя тут помнят.

Молчание.

Саратов тебя встречает достойно… Я тоже был знаменит здесь, но когда я здесь появился после колонии, меня так не встречали…

Раздорский. Да, мы тут прославились… в свое время.

Зудин. Может быть, в каком-то смысле я был тогда знаменитее тебя.

Раздорский. В каком-то смысле, конечно…

Зудин. Из меня хотели сделать маньяка, растлителя женской молодежи.

Раздорский. Все дерьмо… и бабы все — дерьмо. Проверено жизнью.

Зудин. Мы в остроге думали иначе о Женщине. В тюрьме я тоже предавался Грехам. Мне было сладко перечитывать классиков! Какие у меня были там женщины! Ты знаешь, как я их всех любил. И Таню… И Олю… И Наташу. Очень трудно было с Аней… Дождь… вытащил ее из-под паровоза… остановил попутную какую-то машину…

Раздорский. Ладно, ну их всех к черту! Столько я переимел их за это время. Математик Ковалевский не смог бы посчитать. И что? Только силы потратил. Лучше бы деревья сажал. Шумели бы сейчас леса вокруг Москвы…

Зудин. По-моему, математик была женщиной… Была математик Ковалевская…

Раздорский. Это Лобачевская была женщиной… не путай.

Зудин. Да? По-моему, наоборот, — женщины Лобачевской — не было. Была Ковалевская женщина, а Лобачев-ский был — мужчина.

Раздорский. Мужчина Ковалевский был…

Зудин. Ты твердо уверен?

Раздорский. Не очень твердо… В Менделееве я больше уверен. Я помню, у него была борода…

Зудин. Не путай его с Миклухо-Маклаем… у того тоже была борода. Какая разница теперь. Кто-то другой употреблял Ковалевскую. Путал ей все цифры в голове. А нам достались учебники.

Раздорский. Зудин… ты мало изменился. Речь все о том же.

Зудин. Безумно любил в неволе Аню. Трудно было, когда она это делала с Вронским. Невозможно передать, что со мной творилось. Зато потом… потом… уже только со мной. Я успел затормозить! Этого не знает никто… сказать, какая фамилия была у машиниста?

Раздорский. Зудин?

Зудин. Правильно.

Раздорский. Маньяк… маньяк.

Зудин. Значит, ты все-таки стремился себя найти. А ты вспоминал то время, когда два бедных провинциальных фотографа, два красивых молодых человека в городе Саратов каждую ночь ждали Светлану Кушакову, которая приходила к ним по собственному желанию… Ударение поставьте, пожалуйста, на последнем слове. Мы тогда делали черно-белые фотографии. И не на продажу… Просто искали идеал женской красоты. В свободное от работы время. И Светлана охотно показывала нам все, что ей хотелось показать. Ударение, пожалуйста, поставьте на предпоследнем слове. И мы посылали фотографии в Прагу… в журнал «Чешское фото».

Молчание.

Все дело в том, господа, что в августе тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года городу Саратову понадобились свои внутренние враги. Политическая жизнь в городе отсутствовала, а отчитаться надо было — и взяли нас. Конечно, не надо было раздевать такую девушку в разгар сбора урожая. Трудящиеся ехали на поля не разгибать спины, а Зудин и Раздорский вели с артисткой областного театра поиски формы и посылали их в журнал «Чешское фото». И пришла настоящая беда — наше фото напечатали! Во всю страницу! Но в сущности, как наивны мы были… как чисты… Мы занимались только воспитанием нашего народа, мы хотели показать красоту.