Честь и долг

Он словно проигрывает в памяти синематографическую ленту последних дней. Сначала Могилев, завтраки с важными и немногословными генералами, прибывшими на военный совет для утверждения планов кампании 17-го года. Их взгляды, пронизанные завистью, недоверием, презрением, когда они обращены друг на друга, начинают светиться смиренным подобострастием — когда смотрят на него, помазанника божьего, кому каждый из них присягал на верность… Нудные всегдашние разговоры о недостатке снарядов, орудий, винтовок, пулеметов. Кажется, какие-то новые нотки появились у генералов — в оправдание собственных неуспехов они теперь ссылаются на плохое продовольственное снабжение войск. Но в нашей матушке-России всего вдоволь и с избытком — надо только взять и доставить!.. А для этого есть и министерство путей сообщения, и управление военных сообщений при штабе Ставки — так чего же еще они хотят?..

Николай оттолкнул от себя карты, несколько карт упали на ковер. Резкое движение перебило неприятные мысли. Вспомнилось, как хороши были раньше рождественские праздники. А теперь они грустны. Он, Ники, и Аликс никогда еще не были так одиноки среди своих… Их омрачает свара в царском семействе, но строптивые родственники в отместку не получили на этот раз от главы фамилии и его супруги рождественских подарков… Вспомнился полк и маневры. А от этого мысли перескочили вновь к рождеству.

В манеже Конюшенной части, где устроена новогодняя елка для господ офицеров и низших чинов царскосельского гарнизона и куда он, самодержец, а в прошлом гусар, приходил ежедневно с семьей и свитой для поздравления частей и раздачи подарков, так остро и сладко пахло конским навозом и лошадиным потом. "Ах, как хороши были денечки, когда он служил в полку. Командовал эскадроном! Никаких забот, дураков генералов и старых глупых министров, зато веселые полковые праздники, попойки, поездки в балет, к Матильде! Ах, Матильда! Немного найдется женщин столь обворожительных! Везет же теперь Сергею!"

Николай встал, подкрутил ус, улыбнулся и закурил папиросу, оставшуюся еще от запаса, присланного султаном, потом подошел к бильярду, весь стол которого был завален картами с театра военных действий.

"И не поиграешь теперь! — с горечью подумалось ему. — Вот уже пробежала почти целая неделя нового года, а что дальше?! Вроде бы Аликс немного успокоилась от душевных мук, нанесенных ей гибелью друга… Все так низко! Так противно заниматься этим сыском виновных в убийстве, читать перехваченные письма и телеграммы… Ну хорошо, выслали Дмитрия и Феликса, но другие-то родственники успокоились или нет?! Боюсь, что нет, раз лезут ко мне со всех сторон с советами, советами, советами!.. Ну, дядюшку Михайловича, хоть он и великий князь, прогнал в Грушовку, [13] чтоб не болтал по салонам да не лез ко мне с непрошеными рекомендациями. Но всех болтунов и нахалов не вышлешь из двух столиц! Что-то надо делать! Что-то надо делать!"

13

Великий князь Дмитрий Павлович, родственник царя, и князь Феликс Юсупов были высланы из Петрограда за участие в убийстве Распутина. Великий князь Николай Михайлович также был сослан в свое имение за фрондерские разговоры в яхт-клубе.

Николай аккуратно погасил папиросу в серебряной пепельнице и вышел из личных покоев размяться в залы дворца. Воздух здесь чуть отдавал запахом хорошо навощенного паркета, масла старых картин и придворных духов, впитавшихся в ткань обивки мебели и оконных занавесей.

В просторном портретном зале, слева у окна, глаз привычно отметил огромное полотно, изображавшее в рост более чем в натуральную величину прапрабабку Екатерину Великую, приказавшую построить этот дворец для внука Александра. Казалось, что она вот-вот понимающе подмигнет своему потомку, под троном которого начали явственно ощущаться толчки миротрясения. Николай постоял перед портретом и пошел дальше — в полукруглый зал. Движение несколько развлекло его и рассеяло от нехороших мыслей. "Все в воле божьей!" — привычно решил он.

Но что-то тянуло его, не давало, как раньше, полного освобождения от тревог. Оно влекло к бумагам, к докладам, чего раньше государь за собой не замечал.

"Да, надо посмотреть доклад начальника Петербургского охранного отделения Глобачева… Бумага со вчерашнего утра лежит на столе, и может быть, в ней есть ответ на все вопросы?!"

Резко повернувшись на каблуках, Николай быстрым шагом идет в бильярдную и извлекает из синего фельдъегерского конверта с сургучом листки всеподданнейшего доклада генерала Глобачева.

Быстро пробегаются глазами хвастливые фразы о том, что "на основании добытого через секретную агентуру осведомительного материала", "ряда ликвидации и ослабления сил подполья…", и царь переходит к сути. А суть вопиет громким голосом, который резкой болью снова отдается в мозгу самодержца.

По слухам, перед рождеством были законспирированные совещания членов левого крыла Государственного совета и Государственной думы. Постановлено ходатайствовать перед высочайшей властью об удалении целого ряда министров с занимаемых ими постов. Во главе списка стоят Щегловитов и Протопопов.

Рука царя, читающего эту крамолу, словно сжимает эфес сабли или рукоятку нагайки, которыми он хоть сейчас попотчевал бы бунтовщиков.

А доклад Глобачева мучительно бьет по нервам.

— Никогда никому не отдам скипетра… — шепчут побелевшие от злости губы монарха.

Чтение было страшным, но увлекающим. Отдельные мысли вполне совпадали с настроением самого императора.

"Неспособные к органической работе и переполнившие Государственную думу политиканы… способствуют своими речами разрухе тыла… Их пропаганда, не остановленная правительством в самом начале, упала на почву усталости от войны; действительно возможно, что роспуск Государственной думы послужит сигналом для вспышки революционного брожения и приведет к тому, что правительству придется бороться не с ничтожной кучкой оторванных от большинства населения членов Думы, а со всей Россией".

"Хм, слишком пессимистические выводы!" — проносится в голове у Николая, затем он спохватывается: "А армия! Что Глобачев пишет об армии? Уж армия-то будет за меня! Как в 905-м! Ведь тогда только армия спасла трон! Иногда мне казалось, что все уже кончено, но офицеры — молодцы, и бравые солдаты задавили-таки тогда красного зверя! А все были против — рабочее сословие, мещанство, «общественность» — все эти студенты, пустозвоны-профессора, адвокатишки… Только милая моей душе армия навела порядок! А теперь?" — и тут же глаз его находит искомое:

"В действующей армии согласно повторным и все усиливающимся слухам террор широко развит в применении к нелюбимым начальникам, как к младшим, так и обер- и штаб-офицерам…"

"Какая чепуха! — оценивает Николай этот пассаж охранного отделения. Ничего они точно не знают! Надо запросить Гурко, чтобы представил сводку военной жандармерии, да усилить ее корпус под предлогом борьбы с немецким шпионством… А чем же заканчивает генерал?" И вновь царь обращается к документу, но читает его не столь внимательно, как прежде, — дурные слова об армии лишили его доверия все жандармское творчество.

"Нате-ка, выкусите, — просыпается в Николае Романове гвардейский полковник-забияка, и он складывает кукиш, который обращен неведомо к кому. Армия меня не выдаст! Она вся — начиная с Алексеева и кончая последним солдатом и казаком — поможет мне сломать шею революционной гидре! Как в 905-м году!"

Николай закрывает документ, медленно вкладывает его в сафьяновую папку и еще несколько минут стоит неподвижно у письменного стола. Его мозг переваривает прочитанное. Затем самодержец решительно направляется к двери.

28. Петроград, январь 1917 года

Прошла неделя, прежде чем Гриша решил зайти к Насте в госпиталь. Все не клеилось у него. Коновалов был не в духе. Как секретарь, Гриша был рассеян, не так рьяно исполнял служебные обязанности, чем навлек на себя гнев шефа.

Он дошел даже до того, что забывал его связывать по телефону с нужными людьми, не вызывал вовремя машину. Много других грехов допускал Гриша, что совершенно не соизмерялось с англоманскими привычками Коновалова быть точным во всем. "Уж не заболели ли вы, любезнейший? Если будете дальше продолжать так служить, то поищите другое место", — заметил он.