Честь самурая

Хэйсити считал своим долгом вассала освободить своего господина из заточения. Он поклялся вызволить своего повелителя из униженного положения, в которое тот попал не по своей воле, и вернуть ему законный титул князя Микавы. По мнению Хэйсити, день, не послуживший достижению этой цели, был днем предательства.

Хэйсити мчался закусив губу, а в глазах у него блестели слезы.

Они подъехали к крепостному рву. За мостом не было ни лавок, ни домов простых горожан. В окружении сосен здесь высились белые стены и величавые ворота дворца Имагавы, или Дворца, как его называли.

— Князь Микава? Господин Иэясу! — окликнул Сэссай, притаившийся в тени деревьев.

В сосновой роще вокруг крепости в военное время собиралось войско, а в мирное широкие просеки служили для верховой езды.

Иэясу мгновенно спешился и почтительно поклонился Сэссаю:

— Благодарю вас, учитель, что вы пришли сюда.

— Послания в духе моего застают врасплох. Оно, должно быть, причинило тебе немало беспокойства.

— Нет, учитель.

Сэссай был один. Он был в старых соломенных сандалиях, размер которых соответствовал его мощной фигуре. Иэясу шел в знак уважения к учителю на шаг сзади, а поводья передал Хэйсити.

Внимая Сэссаю, Иэясу ощутил прилив благодарности к своему наставнику. Жизнь заложника во враждебной провинции — горький удел, но Иэясу понимал, что судьба послала ему и крупицу везения. Она заключалась в том, что в неволе он получил образование у Сэссая.

Хорошего учителя найти трудно. Останься он в Микаве, он никогда бы не стал учеником Сэссая и не получил бы подготовки ни к жизни ученого, ни к ратному делу. Не изучил бы дзэн-буддизма, занятие которым Иэясу почитал главной ценностью в уроках Сэссая.

В других провинциях удивлялись тому, что буддийский монах Сэссай пошел на службу к князю Имагаве и стал его военным советником. Люди шутливо называли его то «воинствующим монахом», то «монашествующим воином», но, заглянув в родословную, они узнали бы, что Сэссай доводился родственником Ёсимото. Ёсимото был всего лишь князем Суруги, Тотоми и Микавы, а слава Сэссая гремела на всю страну.

Сэссай отдавал свои выдающиеся способности клану Имагава. Заметив первые признаки поражения Имагавы в войне против Ходзё, монах помог Суруге заключить мир на условиях, совсем невыгодных для Ёсимото. Поженив Ходзё Удзимасу и дочь Такэды Сингэна, князя Каи, могущественной провинции на их северной границе, и выдав дочь Ёсимото за сына Сингэна, Сэссай проявил политическую дальновидность, связав три провинции в один семейный узел.

Он был монахом, но не из тех, кто бродит по свету в одиночестве с посохом и в драной шляпе. Он не был обыкновенным монахом секты Дзэн. Его можно было назвать и «политиканствующим монахом», и «воинствующим монахом» и даже «мирским монахом», но, как бы его ни называли, ничто не способно умалить его величия.

Сэссай был скуп на слова, но одно из его речений запало Иэясу в душу. Разговор состоялся на галерее храма Риндзай. Учитель тогда сказал: «Можно затаиться в пещере, можно в одиночестве скитаться по свету, как туча по небу, а волна — по реке, но истинным монахом от этого не станешь. Время меняет предназначение монаха. Заботиться сейчас о собственном просветлении, жить „в покое гор и полей“, презирая бренный мир, — значит исповедовать себялюбие в дзэн-буддизме».

Миновав Китайский мост, они вошли во Дворец через северо-западные ворота. С трудом верилось, что они находятся в крепости. Она слишком походила на дворец сёгуна. Вдали над Атаго и Киёмидзу темной громадой высилась величавая Фудзияма. Вечерело. Огни горели в нишах вдоль бесконечного коридора. Женщины, прекрасные, как придворные дамы, проходили мимо них, неся подносы с яствами и графинчиками с сакэ.

— Кто это там, в саду? — Имагава Ёсимото поднес веер в форме листа гинкго к покрасневшему лицу.

Он перешел через горбатый красный мостик в саду. Юные оруженосцы, сопровождавшие его, были в изящных нарядах, при мечах.

Один из них вернулся по мостику в сад и услышал чей-то плач. Похоже, женщина. Ёсимото замедлил шаг.

— Где оруженосец? — спросил Ёсимото через несколько минут. — Пошел посмотреть, кто плачет в саду, и не вернулся. Иё, сходи теперь ты!

Иё побежал в сад. Это место называли садом, но заросли деревьев, казалось, тянутся до подножия Фудзиямы. Опершись о столб крытой галереи, отходившей в сторону от главной дорожки, Ёсимото что-то напевал себе под нос, отбивая ритм веером.

У него была такая светлая кожа, что его можно было принять за женщину. Лицо князя было слегка подкрашено. Ему было сорок лет — самый расцвет мужской силы. Ёсимото наслаждался жизнью и своим могуществом. Прическа у него была на аристократический манер, зубы покрыты черным лаком, а над губой темнели усики. В последние годы он раздобрел телом и теперь с длинным туловищем и короткими ногами выглядел уродливо. Позолоченный меч и наряды из золотой парчи делали его величавым. Послышались шаги, и Ёсимото прервал пение:

— Иё?

— Нет, это я, Удзидзанэ.

Удзидзанэ, сын и наследник Ёсимото, имел вид благополучного человека, не знавшего трудностей жизни.

— Почему ты в саду в такой час?

— Я колотил Тидзу, а когда достал меч, она убежала.

— Тидзу? А кто это?

— Девчонка, которая присматривает за моими птицами.

— Служанка?

— Да.

— Чем она так провинилась, раз ты захотел наказать ее собственной рукой?

— Мерзавка! Кормила диковинную птицу, которую мне прислали из Киото, и упустила ее.

Удзидзанэ не шутил. Он страстно любил певчих птиц. Местная знать, желая порадовать наследника, дарила юноше редких птиц, и Удзидзанэ обзавелся коллекцией диковинных птиц и дорогих клеток. Из-за птицы он едва не лишил служанку жизни. Удзидзанэ негодовал так, словно речь шла о важном государственном деле.

Ёсимото, горячо любивший сына, пробормотал что-то в ответ на вспышку сына, который недостойно вел себя на глазах подданных. Удзидзанэ был законным наследником, но его глупые выходки едва ли вызывали у вассалов почтение.

— Глупенький! — В голосе Ёсимото смешались нотки обожания и гнева. — Удзидзанэ, сколько тебе лет? Ты уже не мальчик. Ты наследник клана Имагава, а интересуешься только птичками. Не лучше ли заняться медитацией или почитать трактат по полководческому искусству?

Услышав замечание отца, который обычно никогда не бранил его, Удзидзанэ побледнел и замолчал. Он привык к снисходительности отца. Он был в том возрасте, когда к поведению взрослых, даже к отцовскому, можно относиться критически. Не вступая в спор с отцом, Удзидзанэ сердито надулся. Ёсимото чувствовал, что сын знает, как играть на чувствах отца, который любил Удзидзанэ, но своим поведением не мог служить сыну достойным примером.